|
Известности
Чингиз
Торекулович Айтматов. Материнское поле
(продолжение)
Подними голову, Толгонай,
возьми себя в руки.
- Хорошо. Что же мне остается делать?
Постараюсь. Ты помнишь, земля родная, тот
день?
- Помню... Я ничего не забываю, Толгонай. С
тех пор как стоит мир, следы всех веков
во мне, Толгонай. Не вся история в книгах,
не вся история в людской памяти - она вся
во мне. И жизнь твоя, Толгонай, тоже во
мне, моем сердце. Я слышу тебя, Толгонай.
Сегодня твой день.
На другое утро солнце еще не
всходило, мы приступили к работе. В тот
день мы начали жать новую полосу, хлеба
на самом обрыве у реки. Полоска была
такая, что комбайну не развернуться, а
колос уже сухой стоял - с краю всегда
раньше поспевает. Только мы
развернулись цепочкой, сжали снопа по
два, как вдруг на той стороне показался
скачущий всадник. Он выскочил из-за
крайних дворов Заречья и, оставляя за
собой хвост пыли, поскакал прямиком,
через кустарники, через камыши, точно за
ним кто гнался. Конь вынес его на
прибрежный галечник. Но он, не
сворачивая, погнал коня прямо по камням
к реке. Мы удивленно разогнули спины: что
за нужда гонит этого человека, почему он
не сворачивает к мосту, который был ниже
верстах в двух по течению? Всадник
оказался русским парнем. Он с ходу
понукнул рыжего жеребца к воде, и мы все
замерли: что он, ищет гибели? Разве можно
в такое время шутить с рекой: при разливе
не то что коня - верблюда унесет, костей
не соберешь.
- Э-эй, куда ты, остановись, остановись! -
закричали мы.
Он что-то кричал нам, размахивая руками,
но из-за гула реки ничего не разобрать,
слышно было только протяжное: - ...а-а-а-а...
Мы ничего не поняли. И тогда он вздыбил
рыжего жеребца и, нахлестывая плетью,
бросил его в стремнину. Вода сразу
подхватила всадника. Среди бурунов
только мелькала голова коня с прижатыми
ушами и оскаленной мордой. Всадник
обеими руками уцепился за гриву. Фуражку
снесло с его головы, она закружилась на
волнах. Мы метались по обрыву. Вода
быстро уносила всадника, но он,
приноровясь к течению, наискось
пробивался к берегу. Его снесло далеко, и
вышел он на берег ниже мельницы. Все мы
облегченно вздохнули. Одни восхитились
смелостью всадника, хвалили его: "Молодец!"
- кто-то сказал, что неспроста это, надо
бы разузнать, а другой недовольно
вставил:
- Пьяный дурак какой-то, куражится, а вы
будете бегать следам!
На том успокоились. Надо было работать.
"Оно и правда, - подумала я, - трезвый
человек не стал бы так рисковать собой".
Когда комбайн Касыма вдруг сразу заглох
и остановился - а он в тот день обкашивал
загон возле мельницы, - я не придала
этому значения: ремень приводной
соскочил или цепь порвалась, мало ли
какая поломка могла быть на работе.
Алиман жала пшеницу недалеко от меня, и
вдруг она вскрикнула пронзительным,
страшным голосом:
- Мама!
Я встрепенулась. Она стояла бледная-бледная,
выронив серп из руки.
- Что с тобой? Змея, что ли? - бросилась я к
ней.
Она молчала. Я глянула в ту сторону, куда
смотрели ее широко раскрытые,
испуганные глаза, и обмерла. Возле
комбайна раздавались какие-то крики, со
всех сторон прямо по пшенице бежали люди,
скакали конные, а иные, стоя в рост на
бричках, нахлестывали кнутами коней.
- Что-то случилось, мама! - закричала
Алиман и бросилась бежать.
Чьи-то слова резанули ухо:
- Под нож кто-то попал! Или в барабан
закрутило! Бежим!
И все жнецы кинулись вслед за Алиман. "Сохрани,
боже! Сохрани, боже!" - взмолилась я,
воздевая на бегу руки; прыгая через арык,
с маху упала, вскочила и снова пустилась
бежать. Ох, как я бежала тогда по пшенице!
Крикнуть хочу, чтобы подождали меня, но
не могу, голос пропал. Когда я добежала,
наконец, то вокруг комбайна шумела толпа.
Я ничего не расслышала, не разобрала.
Рванулась через толпу: "Стойте!
Отойдите!" Люди расступились, я
потянулась к сыну, как незрячая, с
дрожащими руками, Касым шагнул
навстречу, подхватил меня.
- Война, мама! - услышала я его голос будто
издали.
Я глянула на него, словно не понимала,
что это за слово такое.
- Война? Ты говоришь, война? -
переспросила я.
- Да, мама, война началась, - ответил он.
А до меня все еще неясно доходило, что
таилось за этим словом.
- Как война? Почему война? Ты говоришь,
война? - повторяла я это странное, это
страшное слово и потом вдруг ужаснулась
и тихо заплакала от пережитого страха и
этой неожиданной вести. Слезы потекли по
моему лицу, а женщины, глядя на меня,
заголосили, запричитали.
- Тише! А ну, замолчите! - раздался в толпе
чей-то мужской голос.
Все разом примолкли, словно ожидая, что
он, человек этот, скажет что-то такое, что,
мол, это неправда. Но он ничего не сказал.
И никто ничего не сказал. Только стало
так тихо в степи, что явственно донесся с
реки громыхающий гул воды. Кто-то шумно
вздохнул, шевельнулся. Все опять
насторожились, но никто не проронил ни
слова. И опять стало так тихо в степи, что
слышна стала жара, как тонкий писк
комара над ухом. И тогда, оглядывая
стоящих вокруг людей, Касым негромко
пробормотал, словно бы для себя:
- Теперь надо быстрей управляться с
хлебом, а не то под снегом останется. - Он
помолчал и вдруг, резко вскинув голову,
приказал штурвальному: - Что стоишь?
Заводи мотор! А вы все, что смотрите? Не
успеем с уборкой - вам же придется туго!
Давай за работу!..
Народ зашевелился. И только тогда я
заметила русского парня из Заречья. Он
стоял в мокрой с головы до ног одежде,
держа под уздцы потемневшего жеребца.
Когда люди задвигались, нарочный словно
очнулся, медленно поднял поникшую русую
голову и стал подтягивать подпруги
седла. И я увидела, что он был совсем
молоденький парень, ровесник моему
Джайнаку, только рослый, широкий в
плечах. Мокрые пряди волос прилипли ко
лбу, на губах и лице - свежие ссадины, а
глаза его, совсем еще мальчишечьи, в тот
час смотрели с таким суровым страданием,
что я поняла: только что он оставил
юность, только что возмужал, сегодня, в
одно утро. Он тяжело вздохнул и, садясь в
седло, сказал одному из наших аильских
ребят:
- Слушай, друг, ты скачи сейчас, разыщи
председателя, бригадиров, передай, чтоб
немедленно отправлялись в райком. А я
поеду; мне еще в два колхоза. - С этими
словами он сел на коня и тронул поводья.
Но тот, к кому он обращался, остановил
его:
- Постой, шапку-то у тебя унесло. На,
надень мою. Жарко сегодня.
Мы долго смотрели вслед юному гонцу и
слушали, как тревожно рокотала сухая
дорога под копытами рыжего, уносящегося
птицей жеребца. Пыль вскоре скрыла
всадника. А мы еще стояли у дороги,
каждый, видимо, думая о чем-то своем, и,
когда разом взревели моторы комбайна и
трактора, люди вздрогнули и посмотрели
друг на друга.
С этой минуты началась новая жизнь -
жизнь войны...
Мы не слышали грохота сражений, но
слышали наши сердца и крики людей.
Сколько жила я на свете, не знала такой
палящей жары, такого зноя. Плюнешь на
камень - и слюна кипит. А хлеба созрели
сразу, за три-четыре дня: сплошь стояли
сухие и желтые, простирались под самый
полог неба и ждали жатвы. Какое
богатство было! И тяжело мне было
смотреть, сколько добра пропадало в
спешке. Сколько было потоптано,
растеряно, растрясено по дорогам. Мы так
спешили, что не успевали вязать снопы,
кидали пшеницу вилами в мажары - и
быстрей на молотилку, на тока, а колосья
сыпались и сыпались по пути. Но и это
ладно, еще тяжелее было смотреть на
людей. Каждый день уходили по повесткам
в армию, а те, что оставались, работали. И
в полуденную жару, и в душные суховейные
ночи - на жатве, на молотьбе, на обозах
все работали и работали, не зная сна, не
покладая рук. А работы прибавлялось и
прибавлялось, потому что мужчин
оставалось все меньше и меньше. Касым,
бедный сын мой, неужто думал он сам
одолеть то, что было уже невпроворот:
жатва безнадежно затягивалась, а он как
одержимый гонял свой комбайн по полю. И
комбайн его не смолкал ни днем, ни ночью,
снимал хлеб полосу за полосой, метался в
тучах раскаленной пыли с загона на загон.
Все эти дни Касым не сходил с комбайна,
не отходил от штурвала. Днями стоял он на
мостике под жгучим ветром, как коршун
всматривался в мутное марево, за которым
скрывались еще не убранные хлеба. Жутко
и жалко мне было смотреть на сына, на его
черное лицо, на его ввалившиеся,
заросшие бородой щеки. Сердце
обливалось кровью. "Ой, пропадет он,
свалится на солнце", - думала я, но
сказать не решалась. Знала я по злому
блеску в его глазах, что не отступится он,
до последнего часу будет стоять на жатве.
И час тот пришел. Как-то прибежала Алиман
к комбайну и вернулась оттуда с поникшей
головой.
- Повестку прислали ему, - тихо сказала
она.
- Когда?
- Только что, с нарочным сельсовета.
Я знала, что рано или поздно придет черед
Касыму идти в армию, как и многим другим.
И все же, когда услышала я эту весть, ноги
мои подогнулись. И такая боль заныла в
намаявшихся руках, что я выронила серп и
сама села на землю.
- Что ж он там делает, собираться надо, -
проговорила я, с трудом совладев с
дрожащими губами.
- К вечеру, говорит, приду. Я пойду, мама, а
вы скажите отцу.
И Джайнака не видно сегодня. Где он
пропадает?..
- Иди, Алиман, иди. Да тесто поставь. Я
подойду скоро, - сказала я ей.
А сама как сидела, так и осталась сидеть
на жнивье. Долго сидела так. Сил не было
поднять с земли платок, упавший с головы.
И вот тогда, смотрю я, муравьи цепочкой
бегут по тропке. Они тоже трудились,
тащили солому, зерна и не подозревали,
что рядом сидел человек со своим горем,
тоже труженик, во всяком случае не
меньше, чем они, труженик, который
завидовал в ту минуту даже им, муравьям,
этим крошечным работягам. Они могли
спокойно делать свое дело. Если бы не
война, разве стала бы я завидовать
муравьиной жизни? Стыдно говорить...
Тем временем Джайнак прикатил на своей
бричке. Он в те дни на комсомольском
обозе работал по вывозке хлеба на
станцию. Видно, узнал о повестке брата и
приехал за мной. Джайнак соскочил с
брички, поднял платок и накинул мне на
голову.
- Поедем, мама, домой, - сказал он и помог
мне встать на ноги.
И мы молча поехали. За последние дни
Джайнак неузнаваемо изменился,
посерьезнел. Чем-то он очень напоминал
мне того русского парня, нарочного.
Такая же суровая душа поселилась в его
детских глазах. В эти дни он также
распростился с юностью. Многие тогда
распростились с ней... Думая о Джайнаке,
вспомнила, что давно уже нет вестей от
Маселбека. "Что там с ним? В армию
взяли или что? Почему не пишет, почему не
может прислать хоть бы коротенькую
весточку? Знать, отвык от дома, позабыл
отца-мать, зачерствел там в городе. Да и
какая сейчас учеба, лучше бы уж приезжал
домой, что там теперь делать", - уныло
думала я, сидя на бричке, и потом
спросила у Джайнака:
- Джайнак, ты вот ездишь на станцию, как
там, не слыхать случайно, скоро
закончится война?
- Нет, мама, не скоро, - ответил тогда
Джайнак. - Плохи сейчас наши дела. Немец
все гонит и гонит. Вот если бы нашим
удалось где-нибудь удержаться да
обломать им разок бока, тогда мы пошли бы.
Думаю, скоро это случится. - Он замолчал,
погоняя коней, потом оглянулся и сказал
мне: - А ты, мама, боишься? Очень, да? А ты
не думай, не надо, мама, тебе думать, не
беспокойся. Все будет хорошо, вот
посмотришь.
Эх, глупый мой мальчишка, это он решил
успокоить меня так, пожалел! Да разве же
можно было не думать? Закрой я глаза,
заткни уши - и все равно думать не
перестала бы. Приехали домой, а там
Алиман сидит плачет; тесто еще не
замесила. Зло взяло меня, хотела было
пристыдить ее: "Что, мол, ты лучше
других, что ли, все идут, не один твой муж.
Разнюнилась, руки опустила. Нельзя так.
Как же мы будем жить дальше?" Но
раздумала, не стала выговаривать.
Пожалела молодость ее. А может, напрасно,
может, надо было сразу, с первых дней
опалить ей душу, чтобы потом ей легче
было. Не знаю, только я тогда ничего не
сказала.
Касым пришел к вечеру, почти на закате
солнца. Как только он появился в воротах,
Алиман бросила подтапливать очаг, в
слезах кинулась к нему, повисла на шее.
- Не останусь, не останусь я без тебя,
умру!
Касым пришел прямо с комбайна, как был - в
пыли, в грязи, в мазуте. Он снял с плеч
руки жены и сказал:
- Постой, Алиман. Грязный я очень. Ты бы
дала мне мыла, полотенце, пойду
искупаюсь в реке.
Алиман обернулась, глянула на меня, я
поняла. Сунула ей ведро порожнее:
- Принеси заодно воды.
В тот вечер они вернулись с реки поздно,
луна уже на три четверти поднялась. Дома
я управлялась сама да Джайнак помогал. А
к полуночи и Суванкул заявился. Я-то все
ждала, думала, куда он запропастился. А
он, оказывается, еще днем поскакал в горы,
иноходца саврасого привел из табуна. Мы
его еще жеребенком покупали для Касыма,
когда он трактористом начал работать.
Добрый был иноходец, резвый на побежку, с
крепкими гулкими копытами, в белых
чулках задние ноги. На весь аил был
известный, девушки в песнях пели:
...Как заслышу иноходца по дороге,
Выбегаю глянуть со двора...
Отец решил, видно, чтобы сын поездил на
своем саврасом иноходце хоть день-два на
прощанье.
Рано утром мы все выехали из аила в
военкомат. Мы с Алиман на бричке
Джайнака, а Касым с отцом на своих конях.
То было время самых больших мобилизаций.
Народу было еще много. Как глянула я на
шоссейную дорогу - черным-черно, один
конец в Большом ущелье, а другого не
видно. Понаехало народу со всех поселков
на конях, на быках. А в райцентре
двинуться некуда от людей, от бричек. И
детишки здесь, и старики, и старухи. И все
возле своих толкутся, ни на шаг не
отстают. Кто плачет, а кто уже и подвыпил.
Но недаром говорится: народ - море, в нем
есть глубины и мели. Так же и здесь, в
этих гомонящих проводах на войну, были
твердые, ясные джигиты, которые крепко
держались, говорили к слову и даже
веселили народ, пели и плясали под
гармонь. Киргизские и русские песни
сменяли друг друга, а "Катюшу" пели
все. Вот тогда-то я и узнала эту песню.
Мобилизованные не вместились в широком
дворе военкомата, их построили рядами
посреди главной улицы села и стали
выкликать каждого по фамилии и имени.
Народ сразу затих, затаил дыхание.
Глянула я на тех, кто уходил на войну, -
горячая волна подкатила к горлу. Все они
были как на подбор - молодые, здоровые
джигиты. Им бы только жить да жить, да
работать. Каждый раз, когда выкликали
кого-нибудь по списку, он отвечал "я"
и бросал взгляд в нашу сторону. Я
невольно вся вздрогнула, когда услышала:
"Суванкулов Касым", и новая волна
горячей боли застлала мне глаза. "Я",
- ответил Касым. А Алиман крепко стиснула
мою руку. "Мама", - прошептала она.
Что ж я могла поделать, понимала я;
трудно, страшно было ей расставаться, но
кто может стоять в стороне от народа, да
еще в лихие дни. Эх, Алиман моя, Алиман, и
она понимала, что это нужда военная,
нужда всей страны, но не знала я в жизни
женщины, которая бы так любила своего
мужа, как она. В тот день мы вернулись в
аил, узнали, что отправка будет через
сутки. Касым уговорил нас уехать домой:
незачем, мол, здесь томиться, забегу по
дороге попрощаться. Благо колхоз наш
лежит у большака. Мы оставили для Алиман
лошадь Суванкула, а сами поехали вместе
с другими на телеге. Джайнак тоже
оставался в районе, он должен был везти
на своей бричке мобилизованных на
станцию. Ночью, войдя в опустевший дом, я
дала себе волю, зашлась слезами.
Суванкул вскипятил чай, налил мне погуще,
заставил выпить и потом сказал, сидя
рядом:
- Кто мы были с тобой, Толгонай? Вот с этим
народом мы стали людьми. Так давай
поровну будем делить с ним все - добро и
беды. Когда хорошо было, все были
довольны, а теперь, выходит, каждый будет
думать только о себе да на судьбу свою
плакаться? Нет, так будет нечестно.
Завтра держи себя в руках. Если Алиман
убивается - так это дело другое, она не
видела в жизни того, что мы видели. А ты -
мать. Запомни это. А потом учти, если
война подзатянется, то и я уйду, и у
Маселбека годы выходят, и его могут
призвать. Если потребуется, все уйдем.
Так что, Толгонай, готовь себя ко всему,
привыкай...
На другой день после полудня началась
отправка. Касым и Алиман опередили
колонну, прискакали на рысях. Касыму
разрешили заехать домой попрощаться.
Глаза Алиман опухли, как волдыри, - видно,
всю дорогу плакала. Касым старался
держаться, крепился, но и ему было
нелегко. Вот уж не знаю, что заставило
Касыма придумать такое: то ли он
побоялся за Алиман, решил как-то
облегчить ей расставание, то ли и
вправду ему было сказано так, но он, как
только сошел с коня, сразу попросил нас
не ехать на станцию. Касым сказал, что,
может быть, еще вернется домой, потому
что трактористов и комбайнеров решили
пока не призывать до конца уборки. И если
приказ поспеет, то их могут вернуть со
станции. Теперь-то я понимаю, что он
пожалел Алиман, пожалел нас. До станции
почти день езды, а каково возвращаться
назад - ведь дорога станет нескончаемой,
слез не хватит. А тогда я поверила;
говорят, надежда живет в человеке до
смерти. Но когда мы вышли провожать его к
большаку, я уже сомневалась. По дороге с
Касымом прощались все, кто работал на
уборке. Прибежали жнецы, возчики,
молотильщики с гумна, и комбайн оказался
неподалеку. Помощники Касыма остановили
комбайн поблизости и тоже прибежали
проститься. Говорят, кузнец, уходя на
войну, прощается с наковальней и молотом.
А Касым мой был мастером, кузнецом
своего дела. Когда комбайн остановился,
Касым, разговаривая с односельчанами,
глянул на дорогу. В тот момент
растянувшаяся колонна мобилизованных с
обозом, с конями, с красным знаменем во
главе только показывалась на повороте.
- На, отец, подержи! - Касым отдал поводья
саврасого Суванкулу, а сам направился к
комбайну.
Он обошел его, оглядел со всех сторон. И
потом вдруг взбежал на мостик.
- Давай, Эшенкул, гони! Гони, как тогда! -
крикнул он трактористу.
Моторы, что чуть слышно работали на пол-оборотах,
зарокотали, взревели, комбайн
загрохотал, залязгал цепями и,
выбрасывая из молотилки соломенный
буран, пошел захлестывать пшеницу
мотовилами. А Касым подставил лицо
горячему ветру, смеялся, расправляя
плечи, и, казалось, обо всем забыл. Они с
трактористом о чем-то перекрикивались,
кивали головами, развернулись в конце
загона и снова пошли. Комбайн летел по
полю, как степная птица. И мы все забыли
на минуту о войне. Люди стояли со
счастливыми глазами, но больше всех
горда была Алиман. Она тихо шла
навстречу комбайну и тихо смеялась.
Комбайн остановился. Мы снова
помрачнели. А Бекташ - сынишка соседки
нашей Айши, ему было тогда лет
тринадцать, он в то лето соломщиком
работал на комбайне - кинулся к Касыму и
стал целовать его, плакать. Я губы себе
искусала, хотела закричать в голос, но,
помня наказ Суванкула, не посмела. Касым
поднял на руки Бекташа, поцеловал его,
поставил парнишку к штурвалу и медленно
сошел по лесенке вниз. Мы его обступили.
Здесь он простился с помощниками своими,
со штурвальным и трактористом. Надо было
поторапливаться. Колонна на большаке
поравнялась уже с нами. Вот так мы
провожали Касыма. А когда настала минута
садиться ему на коня, то Алиман, бедная
Алиман, не посмотрела ни на старших, ни
на малых - крикнула и замертво повисла у
него на плечах. А сама без кровинки в
лице, только глаза горят. Мы ее силком
оторвали. Но она вырвалась и снова
бросилась к мужу. И вот так каждый раз,
как дитя малое, тащила Касыма за руку, не
давала ему ногу вдеть в стремя. Молила
его:
- Постой! Минутку! Еще одну минутку! Касым
целовал ее, уговаривал:
- Да не плачь ты так, Алиман! Вот увидишь,
я завтра же вернусь со станции. Поверь
мне! И тогда Суванкул сказал снохе:
- Ты иди, Алиман, проводи его сама до
дороги. А мы простимся здесь. Не будем
задерживать. - Суванкул взял сына за руку
и тихо сказал: - Посмотри мне в глаза. Они
посмотрели друг другу в глаза.
- Ты меня понял? - спросил отец.
- Да, отец, понял, - ответил сын.
- Ну, отправляйся с богом! - Суванкул сел
на коня и, не оглядываясь, поскакал прочь.
Прощаясь со мной, Касым сказал:
- Если будет письмо от Маселбека,
пришлите его адрес.
Касым и Алиман пошли к дороге, ведя на
поводу саврасого иноходца. Я не спускала
с них глаз. Колонна на большаке уже
уходила. Сначала Алиман бежала,
ухватившись за стремя, потом Касым
нагнулся с седла, поцеловал ее в
последний раз и пустил саврасого
большой иноходью. А Алиман все бежала и
бежала за пылью копыт. Я пошла следом,
привела ее домой. На другой день к вечеру
со станции вернулся Джайнак,
расседланный иноходец был привязан к
заднику брички.
Вдали шла битва, лилась кровь,
а нашей битвой была работа. Правильно
предупреждал Касым: сколько мы ни
старались, а последние хлеба снег
прихватил на корню и на гумнах. Картошка
кое-где осталась под снегом, не успели
выкопать. Мужчины уходили один за другим,
изо дня в день, все на фронт. А мы с утра
до вечера в колхозе, разговоры только о
войне - как там да что там, и самым
желанным человеком в домах стал
почтальон. После того как проводили
Касыма, неделю спустя пришло письмо от
Маселбека. В первом письме он писал, что
его с товарищами по учебе призвали в
армию, местопребывание пока там же, в
городе. Он просил не печалиться, что не
пришлось увидеться, попрощаться - кто
мог знать, что так случится, жалеть об
этом не надо, самое главное - вернуться с
победой. Второе письмо он прислал уже из
Новосибирска. Писал, что учится там в
командирском училище, и фотокарточку
свою прислал. Эта карточка и сейчас
висит под стеклом, потускнела уже.
Красивая фотография: военная форма ему
идет, густые волосы зачесаны назад, а
глаза смотрят чуточку печально,
задумчиво. Таким он мне и снится до сих
пор... Алиман только раз видела Маселбека,
когда он приезжал на денек на свадьбу
брата.
- Смотри, мама, а Маселбек наш красивый
парень, оказывается, - говорила она,
разглядывая фотографию. - В тот раз я его
и не разглядела толком из-за занавесок,
неудобно мне было, невесте, пялить
оттуда глаза, постеснялась. Вот хорошо
было бы, если бы он вернулся и нашел себе
девушку, такую же образованную, как он
сам, и красивую. Правда, хорошо было бы,
да, мама?
Я соглашалась и сама начинала мечтать об
этом дне. До середины зимы более или
менее спокойно было у меня на душе,
письма получала от сыновей и
довольствовалась этим. Но тут пришло
письмо от Касыма, что направляются они в
сторону фронта. И затаился в душе страх,
сердце замирать стало. А тут еще
Суванкула начали то и дело вызывать по
повесткам в военкомат. Что ни день - то на
комиссию, то на учет, то на переучет. Он
прямо извелся, разрываясь между
поездками в военкомат и бригадирскими
делами в колхозе. Я почему-то не думала,
что Суванкула возьмут в армию: ведь без
бригадира в колхозе все равно что без
рук. Однако призвали и его. Узнала я об
этом на току, где мы домолачивали
прихваченный снегом хлеб. Я как узнала -
уткнула вилы в солому, прислонилась
лицом к холодному черенку и стояла так, с
мыслями не могла собраться. Как быть, как
жить дальше? Двое сыновей уже там, теперь
муж уходит туда же, на фронт... Тут и сам
Суванкул прискакал, молча слез с коня,
подошел ко мне и сказал:
- Пошли домой, собираться надо.
Я ехала на лошади, а он шел рядом, сказал,
что разговаривать на ходу будет удобнее.
Но разговор наш не клеился, больше
молчали. Не оттого что не о чем было, а
оттого, что тяжело было, сковывалось все
внутри, слово выдавить страшно. Так мы и
двигались - я на коне, а он пешком. Мутные,
серые тучи застилали небо. С Желтой
равнины тянуло сиверком, поземка
пошевеливалась, кураи посвистывали к
бурану. Я глянула по сторонам - поле
лежало унылое и пустое. Без людей, без
звуков, без движения, холодное и
сумрачное. Суванкул шел, курил цигарку
за цигаркой. Потом взял меня за руку.
- Замерзла? - спросил он.
Я ничего не сказала. И он, собираясь что-то
сказать, промолчал. Может, хотел
поделиться думкой: "Вот, мол, ухожу
вслед за сыновьями. Как оно там будет,
суждено ли вернуться домой или же нет...
Может, нынче навеки распрощаемся. Если
так, то что ж, столько лет прожили мы в
дружбе и согласии. Если что, простим друг
другу. Неизвестно ведь, как обернется
судьба". Хотел ли он сказать эти слова
или другие, кто его знает, только тогда,
глядя мне в лицо, он стоял молча,
прикусив губу. Мне бросилось в глаза, что
в бурых усах его начал пробиваться седой
волос. Раньше я этого как-то не замечала.
Вспомнила я, как мы с Суванкулом
встретились на этом поле молодыми, как
двадцать два года вместе трудились
здесь, проливали пот, детей растили, хлеб
растили, и вся наша жизнь в мгновенье
предстала перед глазами. Не думала, не
гадала я никогда, что придется нам так
разлучаться, быть может навсегда.
Вспомнила, как мы летом, в первый день
жатвы, ночью ехали на коне по этой же
дороге. Увидела, что новая улица на краю
аила осталась заброшенной и
недостроенной, увидела на усадьбе
Алиман и Касыма кучу камней и кирпичей,
упала на гриву коня и зарыдала. Долго
плакала я. Суванкул молча терпеливо ждал,
а потом сказал:
- Ты, Толгон, выплачь сразу все, что на
душе, тут никого нет, но отныне при людях
не показывай слез. Ты теперь остаешься
не только хозяйкой дома, не только
головой над Алиман и Джайнаком - тебе
придется и бригадиром остаться вместо
меня. Больше некому. Я еще пуще залилась
слезами:
- На кой черт мне твое бригадирство? Как
ты можешь говорить об этом в такой час?
Не нужно мне ничего. Слышать даже не хочу!
Но вечером меня вызвали в контору
правления колхоза. Здесь был наш новый
председатель - раненый фронтовик
Усенбай, Суванкул и еще несколько
стариков, аильных аксакалов. Усенбай
сразу сказал мне:
- Что ни говори, тетушка Толгонай, а
придется по-мужски, крепко подпоясаться
и сесть на бригадирского коня. Землю, и
воду, и народ нашего аила никто лучше вас
не знает. Мы вам верим, верим еще и потому,
что вам верит наш лучший бригадир,
которого мы теперь, стиснув зубы,
провожаем на фронт. Ничего не поделаешь.
С завтрашнего дня беритесь за работу,
тетушка Толгонай.
Аксакалы тоже стали советовать. В общем
уговорили меня, согласилась я быть
бригадиром. Да и как было не согласиться?
Разве я не понимала, какое время мы
переживали? Правильно я поступила, хотя
бы даже потому, что это была последняя
воля моего Суванкула. В ту ночь он до
утра не спал, все наказы мне давал.
Начинай готовиться к весне, тягло
поставь на отдых, ремонтируй плуги,
бороны, брички... Присмотри за
многодетными семьями, за стариками... То
делай так, это эдак... Эх, беспокойный
человек мой, милый муж мой, друг
сердечный... И до самого утра не утихала
на дворе метель, ветер гудел в трубе.
Суванкула мы провожали тоже на большаке.
Он сел в бричку Джайнака вместе с такими
же пожилыми людьми, и они укатили по
бурану, скрылись в снежной мгле. Ох, как
холодно было, лютый ветер лицо обжигал. Я
шла медленно, часто оглядывалась и
всхлипывала, плакала. С того дня, как
сказал наш председатель Усенбай, туго
подпоясалась я, села на коня и вступила в
свои обязанности бригадира. И сейчас эта
работа не из легких, не каждому по плечу,
а тогда и подавно - мука одна. Здоровых
мужчин не осталось - больные да хромые, а
остальные работники - женщины, девушки,
дети, старики. Все, что добывали,
отдавали фронту. А в хозяйстве телеги
без колес, упряжь - обрывки веревочные,
хомуты разбитые, в кузнице и угля нет.
Стали мы жечь джерганак колючий по
суходолу в поймище, тем и не давали
угаснуть горну. А житье - не прежнее,
голод застучался в дома. И все же мы
делали все, чтобы не остановилось
хозяйство колхозное, тянули его сколько
хватало сил. Как вспомню теперь: ради
дела к кому с добрым словом подойдешь, к
кому с выговором, а то чуть и не за волосы
таскались, всякое бывало, чего я только
не натерпелась тогда... А все равно и
сейчас в ноги кланяюсь народу за то, что
в те дни народ не разбрелся, остался
народом. Тогдашние женщины - теперь
старухи, дети - давно отцы и матери
семейств, верно, они и забыли уже о тех
днях, а я всякий раз, как увижу их,
вспоминаю, какими они были тогда. Встают
они перед глазами такими, какими были -
голые и голодные. Как они работали тогда
в колхозе, как они ждали победы, как
плакали и как мужались! Не знают они, что
бессмертные дела совершили. И никогда,
что бы ни приходилось переносить, как бы
ни сгибались плечи мои, никогда не
пожалею я, что работала бригадиром. С
самого рассвета я была уже на ногах, на
колхозном дворе, потом целый день в
седле, то туда надо, то сюда, то в степь,
то в горы, с вечера до поздней ночи в
конторе - вот так и не замечала, как
пролетали дни. Быть может, меня это и
спасло. И пусть иной раз с досады, с горя
ругали меня, хватали за горло, бросали
работу - не в обиде я. Нет, в таких случаях
я больше наваливала работу на Джайнака и
Алиман, днем и ночью не было им покоя, и
тоже не каюсь, что гоняла их безжалостно.
А не то тягостные мысли, страх задавили
бы нас - ведь три человека из одной семьи
на войне, разве можно было не думать? От
Касыма второй месяц не было ни слуху ни
духу. Мы с Алиман прячем глаза, чтобы не
заговорить о том, что и без того страшно,
- о Касыме. Если разговаривали, то о том, о
сем, о работе, о хозяйстве по дому. Как
дети, старались не напоминать. В один из
зимних дней с утра побежала я в кузницу
помочь. Там перековывали наших рабочих
коней. Смотрю, председатель наш Усенбай
летит на рысях, а в руке у него бумажка
небольшая, с ладонь. Телеграмма, говорит,
вам срочная. У меня дух перехватило.
Слышу только, как в кузнице молоты
стучат по наковальне, точно бьют меня по
груди. Видно, лица на мне не было.
- Да вы что, тетушка Толгонай! - вскричал
председатель. - Это же телеграмма от
Маселбека, из Новосибирска. Да подойдите
же, возьмите, не бойтесь! - И, нагнувшись с
седла, отдал мне эту бумажку.
- Вы, - говорит, - немедленно
отправляйтесь на станцию, сын ваш будет
проезжать, хочет увидеться, просит
встретить. Я там велел заложить вам
бричку, сена, овса лошадям велел
прихватить. Не стойте, собирайтесь в
дорогу.
И такая радость обуяла меня! Засуетилась
я, забегала по кузнице и не знаю, что
делать. Кузнецы прогнали меня.
- Сами, - говорят, - управимся, бригадир,
езжай быстрей на станцию, чтобы не
опоздать.
И побежала я домой. Сама толком не
понимаю, что к чему. Знаю только одно: что
Маселбек просит приехать на станцию, что
Маселбек просит увидеться. Бегу по улице,
жарко от мороза, пот прошиб. Бегу и сама с
собой разговариваю, как ненормальная:
- Что значит просит? Да я, сынок мой,
пешком тысячу верст буду бежать к тебе,
как на крыльях долечу! Эх, мать, мать...
Не подумала я в тот час, куда же
проезжает мой сын, в какую сторону.
Прибежала домой, наспех всякой снеди
наделала, мяса наварила, ведь там небось
Маселбек не один, а с товарищами, пусть
угостит их домашней стряпней. Уложила
все это в переметный курджун, и в тот же
день мы с Алиман выехали на станцию.
Сперва я хотела поехать с Джайнаком. Но
он сам отказался.
- Нет, - говорит, - мама, лучше будет, если
поедет Алиман, а я дома останусь по
хозяйству. Так оно будет вернее.
Потом-то я поняла, правильно поступил
мой младший сын. Хоть и мальчишка он был,
а неглупый. Он-то, оказывается,
догадывался, что творилось на душе
Алиман в те дни, как она переживала и
страдала. Джайнак сам сбегал на сенной
двор, где работала Алиман, сам позвал
жену брата. Давно я не видела невестку
такой радостной. Засветилась вся,
загорелась, захлопотала больше, чем я, и
стала торопить меня:
- Быстрей, мама, быстрей собирайся. Вот
твоя шуба, вот платок пуховый, одевайся,
поехали! И в дороге тоже места себе не
находила.
- Погоняй, погоняй быстрей! - торопила она
возчика, а иногда выхватывала у него из
рук вожжи и сама, гикая, нахлестывала
лошадей.
Бричка ходко катила по наезженному
насту, лошади шли бодро, мягко гремели,
мягко постукивали колеса на смазанных
осях. Всю дорогу шел снег - ровный такой,
веселый. Стоял легкий морозец. Алиман
была в снегу, но она не знала, как это ей
идет. Снег густо налипал ей на голову, на
полушалок, на выбившиеся пряди волос, на
воротник, и ее смуглое лицо с
разлившимся на щеках румянцем, ее
сияющие черные быстрые глаза и белые
зубы казались еще красивее. В молодости
человеку все идет - даже снег. Алиман не
умолкала всю дорогу. То она просила меня
молчать, когда сойдет с поезда Маселбек,
не говорить о ней: узнает он ее или нет?
То собиралась незаметно подойти к
Маселбеку сзади и закрыть ему глаза: что
скажет он, перепугается, наверно, скажет,
кто это еще здесь с шутками глупыми? И
сама смеялась, хохотала над своими
придумками. Эх, Алиман, Алиман,
невестушка моя сердечная! Неужто думала
она, что не догадываюсь я, почему она
вела себя так? Да она и сама
проговорилась. Замолчала вдруг,
перестала смеяться и тихо пробормотала:
- Маселбек очень похож на Касыма. Они как
близнецы, правда ведь?
Я сделала вид, будто не расслышала. А она
помолчала, думая о чем-то своем, и потом
снова выхватила вожжи у паренька и снова,
гикая, погнала лошадей. К вечеру мы были
уже на станции. Только остановили мы
бричку - и сразу же побежали с Алиман на
пути, словно Маселбек должен тотчас же
прибыть. Там никого не было. Мы
огляделись по сторонам и приуныли, стоим,
как сироты, куда идти, что делать - не
знаем. Между рельсами по шпалам бежала
поземка. Паровоз ползал взад и вперед, со
скрежетом и лязгом страгивал
заиндевевшие, примерзшие к месту вагоны.
В проводах посвистывал ветер. Нам не
приходилось раньше встречать поезда, мы
даже не догадались расспросить кого-нибудь
что к чему - когда поезд надо ждать. Тем
временем издали послышался гудок
паровоза, показался поезд.
- Идем, мама! - сказала Алиман.
У меня коленки задрожали, страшно стало.
Поезд быстро приближался. Вот и паровоз
прошел в снежной пыли. Поезд остановился.
Мы бросились бежать вдоль состава. В
вагонах было битком народу. Женщины,
дети, но много и солдат. Кто его знает,
кто они были и куда ехали. Мы
останавливались возле каждого вагона и
спрашивали:
- Здесь Суванкулов Маселбек? Скажите,
пожалуйста, нет здесь Суванкулова
Маселбека?
Одни отвечали, что не знают, другие
молчали, а иные усмехались. Пока мы
бегали, поезд тронулся и ушел. Всего-то
три минуты, оказывается, остановка на
нашей станции. Мы остались стоять,
словно птицу выпустили из рук. Тут к нам
подошел пожилой русский
железнодорожник в черном полушубке, в
валенках. Я заметила его, как он выходил
навстречу поезду. Он спросил нас, кого мы
ожидаем. Мы рассказали ему, дали
почитать телеграмму Маселбека. Он надел
очки, долго шевелил губами и сказал
затем:
- Сын ваш едет воинским эшелоном. А какой
эшелон и в какой час он будет проходить
по станции - неизвестно. Если не опоздает,
то должен сегодня ночью или завтра
прибыть. А может быть, эшелон уже прошел.
Сколько теперь эшелонов каждый день в ту
или другую сторону проносится, иные и не
останавливаются даже, напролет идут.
Мы совсем повесили головы.
- Эх, война, война, - вздохнул
железнодорожник, - перевернула все вверх
дном. Ну что ж вы будете стоять на ветру?
Идите на станцию, там комнатка для
ожидающих есть. Сидите там, а когда
поезда будут проходить, выходите
встречать...
Другого выхода нет. В станционной
комнатке было человек десять. Они лежали
на скамейках. Жизнь, должно быть,
погоняла их по дорогам, по станциям,
привыкли, наверно, чувствовали себя
здесь как дома. Одни спокойно спали,
другие переговаривались, курили, в углу
двое пили из жестяных кружек горячий
кипяток - обжигались, дули на воду, а один
тихо наигрывал на гитаре и что-то тихо
напевал себе под нос. Десятилинейная
лампа с разбитым нечищенным стеклом
помигивала, коптила.
Оглядевшись в полутьме, мы с Алиман тоже
примостились с краю скамейки. Посидели
немного, но тут послышался шум поезда, и
мы опрометью кинулись к двери. Ветер во
тьме рванул за полы и рукава. Поезд был
сплошь из товарных вагонов. Солдат в них
не видно было, но мы бежали вдоль поезда
и выкрикивали:
- Здесь Суванкулов Маселбек? - Суванкулов
Маселбек здесь?
Никто не откликался, никого не было.
Когда мы вернулись на станцию, там уже
все спали.
- Мама, приляг немного, отдохни, а я
постерегу поезд, - сказала Алиман.
Я прислонила голову к плечу невестки,
думала, вздремну, но где там. Какой мог
быть сон? Да и как можно думать о сне,
если не только слухом - сердцем, разумом
угадываешь приближение поездов, но даже
чуешь под ногами за тридевять земель
первое неуловимое содрогание пола и
сразу спохватываешься. С какой бы
стороны поезд ни шел, мы вскакивали,
хватали курджун и выбегали на пути.
Эшелоны шли, но ни в одном из них
Маселбека не было.
В полночь снова заходила земля под
ногами, мы спохватились, выскочили
наружу. С обоих концов ущелья
одновременно послышались раскатистые
гудки паровозов, поезда шли сразу с двух
сторон. Растерялись мы, заметались и
очутились посреди двух колей. С
оглушительно нарастающими гудками
сошлись поезда и, не останавливаясь, все
быстрей и быстрей набирая бег, пошли
напролет. И застучали колеса, заревел
ветер, замотал нас в снежном вихре,
норовя кинуть под вагоны.
- Мама! - закричала Алиман и, обхватив
меня, прижала к столбу фонаря, крепко
стиснула в объятиях и не отпускала.
Я всматривалась в проносящиеся, как
молнии, окна: а вдруг увижу Маселбека, а
вдруг мой сын там и я не знаю об этом?
Рельсы стонали под бегущими колесами,
так же как сердце мое, охваченное
страхом за сына. Поезда промчались мимо,
унося за собою тучи снега, а мы долго еще
стояли, прижавшись, у фонаря. До самого
рассвета мы с Алиман не присели, то и
дело бегали взад-вперед вдоль эшелонов.
Перед рассветом, когда буран вдруг стих,
на станцию подошел с запада еще
невиданный нами эшелон: вагоны все
обгорелые, с сорванными крышами и
выбитыми дверями. Во всем эшелоне - ни
живой души. В пустых вагонах тишина, как
на кладбище. Пахло дымом, горелым
железом, обуглившимися досками и
краской. Наш вчерашний железнодорожник
в черном полушубке подошел с фонарем.
Алиман спросила у него шепотом:
- Что это за эшелон?
- Бомбили его, - шепотом ответил он.
- А куда теперь эти вагоны?
- На ремонт, - так же тихо ответил
железнодорожник.
Я слушала этот разговор и думала о тех,
кто ехал в этих вагонах, кто в дыму,
криках и пламени расстался с жизнью, о
тех, кому оторвало руки и ноги, кто оглох
и ослеп навеки... А ведь эти бомбы - лишь
отголосок войны. Что же тогда сама она?
Долго стоял разбитый эшелон на станции,
потом тихо тронулся и, печально
погромыхивая, укатил куда-то. Смотрела я
ему вслед с черной тоской в душе: вон и
Маселбек отправится туда, откуда пришел
разбитый эшелон. А что с Касымом? Как
Суванкул? Он писал, что находятся они где-то
под Рязанью. Ведь это, наверно, не так уж
далеко от фронта...
Настало утро. Пора было уезжать - сено у
лошадей кончилось. А вдруг Маселбек не
проезжал еще, тогда как? Столько ждали,
разве не обидно будет? По-всякому думали,
решали мы с Алиман. Но уехать не посмели.
Погода была, как и вчера, ветреная,
холодная. Недаром называют станционное
ущелье караван-сараем ветров. Вдруг тучи
развеялись, и солнышко проглянуло. "Эх,
- подумала я, - вот бы и сын мой блеснул
вдруг, как солнышко из-за туч, появился
бы на глаза хоть разок..." И тут
послышался вдали шум поезда. Он шел с
востока. Мощный двукратный гудок
паровоза прокатился по ущелью. Земля
затряслась под ногами, рельсы загудели.
С грохотом, в дыму, в пару, с красными
колесами, с жаркими огнями пронеслись
два черных паровоза, за ними на
платформах - танки, пушки, укрытые
брезентом, подле них часовые в шубах, с
винтовками в руках, мелькнули солдаты в
приоткрытых дверях теплушек, и пошли -
вагон за вагоном - проносить на
мгновение лица, шинели, обрывки песен,
слов, звуки гармоней и балалаек.
Засмотрелись мы. Тем временем прибежал
какой-то человек с красными и желтыми
флажками в руках, закричал на ухо:
- Не остановится! Не остановится! Прочь!
Прочь с путей! - И стал отталкивать нас. В
эту минуту раздался рядом крик:
- Мама-а-а! Алима-а-ан!
Он! Маселбек! Ах ты, боже мой, боже! Он
проносился мимо нас совсем близко. Всем
телом перегнулся из вагона, держась
одной рукой за дверь, а другой махал нам
шапкой и кричал, прощался. Я только помню,
как вскрикнула: "Маселбек!" И в тот
короткий миг увидела его точно и ясно:
ветер растрепал ему волосы, полы шинели
бились, как крылья, а на лице и в глазах -
радость, и горе, и сожаление, и прощание!
И, не отрывая от него глаз, я побежала
вдогонку. Мимо прошумел последний вагон
эшелона, а я еще бежала по шпалам, потом
упала. Ох, как я стонала и кричала! Сын
мой уезжал на поле битвы, а я прощалась с
ним, обнимая холодный железный рельс.
Все дальше и дальше уходил перестук
колес, потом и он стих. И сейчас еще порой
кажется мне, будто сквозь голову
проносится этот эшелон и долго стучат в
ушах колеса.
Алиман добежала вся в слезах,
опустилась рядом, хочет поднять меня и
не может, захлебывается, руки трясутся.
Тут подоспела русская женщина,
стрелочница. И тоже: "Мама! Мама!" -
обнимает, плачет. Они вдвоем вывели меня
на обочину, и, когда мы шли к станции,
Алиман дала мне солдатскую шапку.
- Возьми, мама, - сказала она. - Маселбек
оставил.
Оказывается, он бросил мне свою шапку,
когда я бежала за вагоном. Я ехала домой
с этой шапкой в руках; сидя в бричке,
крепко прижимала ее к груди. Она и сейчас
висит на стене. Обыкновенная солдатская
серая ушанка со звездочкой на лбу.
Иногда возьму в руки, уткнусь лицом и
слышу запах сына.
Продолжение следует...
|
