|
Известности
Чингиз
Торекулович Айтматов. Материнское поле
(окончание)
В тот день нам пришел черед пахать свой
огород колхозным плугом. Мы заканчивали
пахоту, когда вдруг на улице послышалась
какая-то беготня и шум. Алиман побежала
узнать, в чем дело, и вернулась мигом.
- Мама, собирайся быстрей, - заторопила
она меня. - Народ идет солдат встречать.
Плуг, быки в ярме так и остались на пашне.
Действительно, весь аил - конные, пешие,
сгорбленные старики и старухи, дети,
раненые на костылях - все куда-то бежали.
На бегу передавали, что какой-то
проезжий (зареченский как будто) сказал
кому-то, что солдаты возвращаются по
домам, что на станцию прибыли два
эшелона, там ребята со всех аилов и что
они уже в дороге и с часу на час должны
подоспеть. Никто не спрашивал, правда ли
это. Люди хотели этой правды, люди
мечтали об этом долгожданном дне,
поэтому ни у кого не было никаких
сомнений. Мы сбежались на окраину аила,
туда, где закладывалась до войны новая
улица. Конные не слезали с седел, пешие
поднялись на пригорок у арыка, мальчишки
забрались на развалины недостроенных
стен, а иные вскарабкались на деревья. И
все ждали и смотрели на дорогу. Одни,
нетерпеливо перебивая друг друга,
рассказывали о добрых снах, виденных
накануне, другие собрали по пригоршне
камешков, стали гадать на них. И во всем
этом: и в снах, и в гаданиях, и в других
предчувствиях и приметах - видели люди
хорошие, желанные предзнаменования.
Вспоминаю я теперь и думаю, что если бы
люди во всем мире всегда так ждали,
охваченные одним чувством, всегда так
любили своих сыновей, братьев, отцов и
мужей, как мы их ждали и любили, то на
земле, может быть, не было бы войны. Когда
разговоры в толпе утихали, каждый молча
думал о своем, опустив голову. Люди ждали
решения судьбы. Каждый спрашивал себя:
кто вернется, а кто нет? Кто дождется, а
кто нет? От этого зависела жизнь и
дальнейшая судьба.
Вот в такую минуту один мальчишка вдруг
крикнул с дерева: "Идут!" И все
замерли, натянулись, как струны комуза, а
потом все разом глухо повторили: "Идут!"
- и снова замолчали в ожидании, снова
стало тихо. Очень тихо. Но затем, словно
опомнившись, все зашумели: "Где? Где
идут? Где?" - и снова замолчали. Впереди
на большаке показалась бричка. Она резво
катила по дороге, остановилась на
развилке, где отходит проселок к нашему
аилу, и с брички соскочил солдат. Он взял
свою шинель, вещевой мешок, распрощался
с возницей и зашагал в нашу сторону. В
толпе никто не проронил ни слова, все
молча и удивленно смотрели на дорогу, по
которой шел всего лишь один солдат с
шинелью и вещевым мешком, перекинутым
через плечо. Он приближался, но никто из
нас не двинулся с места. На лицах людей
застыло недоумение. Мы все еще ждали
какого-то чуда. Мы не верили своим глазам,
потому что мы ожидали не одного, а многих.
Солдат подходил все ближе и ближе, потом
остановился в нерешительности - тоже
оробел, увидев на окраине аила
безмолвную толпу людей. Он, наверно,
подумал, что это за люди, почему они
молчат, почему они стоят как вкопанные?
Может быть, они кого-то ждут? Солдат раза
два оглянулся на дорогу, но, кроме него,
на ней не было ни души. Он снова зашагал к
нам, и снова остановился, и снова
оглянулся назад. Босоногая девчонка, что
стояла впереди нас, неожиданно
выкрикнула:
- Это мой брат! Аширалы! Аширалы! - И,
сорвав с головы косынку, кинулась к нему
со всех ног. Бог ее знает, как она его
узнала, только крик ее, как выстрел,
вывел нас из оцепенения. За ней побежали
мальчишки, девушки.
- Да ведь это он, Аширалы! Это он! -
зашумели голоса, и тогда все, старые и
малые, все мы хлынули толпой к солдату.
Какая-то могучая сила подхватила всех
нас и понесла, как на крыльях. Когда мы
бежали к солдату, раскрыв объятья, то мы
несли вместе с собой всю свою жизнь, все
пережитое и выстраданное, наши муки
ожидания и наши бессонные ночи, наши
поседевшие волосы, наших постаревших
девушек, наших вдов и сирот, наши слезы и
стоны, наше мужество несли мы солдату-победителю.
И он вдруг, поняв, что это встречают его,
тоже побежал нам навстречу. И когда мы
бежали всей толпой, мне почудилось, что
мимо проносится с грохотом эшелон; ветер
бьет в лицо, я слышу крик: "Мама-а!
Алима-ан!" - и в ушах стучат, стучат
колеса. Конные первыми доскакали до
солдата, на лету подхватили его шинель и
вещевой мешок, а самого взяли за руки с
двух сторон.
О, Победа! Мы так долго ждали тебя.
Здравствуй, Победа! Здравствуй! Прости
наши слезы! Прости мою невестку Алиман
за то, что она билась головой на груди
Аширалы и спрашивала его, тряся за плечи:
"Где? Где мой Касым?" Прости всех нас,
Победа. Столько жертв мы принесли ради
тебя. Прости за наши крики: "Где
остальные? Где мой? Где мой? Где же все
другие? Когда вернутся все?" Прости
солдат! Аширалы за то, что он отвечал
всем нам: "Вернутся родные мои, все
вернутся. Скоро вернутся, завтра
вернутся". Прости нас, Победа, прости.
Обнимая и целуя Аширалы, я думала в ту
минуту о Джайнаке, о Маселбеке, о Касыме,
о Суванкуле: из них никто не вернулся.
Прости меня, Победа... Мы шли молча.
Алиман все еще изредка и неожиданно
всхлипывала, тяжело, шумно вздыхала,
словно ей не хватало воздуха. Лицо ее
было сумрачно, она смотрела только под
ноги себе и, понурив голову, о чем-то
напряженно думала. Я догадывалась:
мрачные мысли одолевают ее. Да, Алиман
очень страдала. Я это видела по ее лицу,
по ее тоскливым взглядам и прикушенной
губе. Я знала, о чем она думала, и
говорила ей про себя: "Ну что ж,
невестушка, верно, придется нам
расстаться. Теперь-то уж небось ты
окончательно похоронила Касыма. А что ж
делать? Не умирать же за умершим и не
вечно тебе куковать вдовой. Все кончено.
Ты уйдешь. Ничего не поделаешь - уйдешь,
конечно. Ну что ж, я не в обиде. Не по воле
своей и не по прихоти уходишь. Судьба
такая. Эх, судьба, судьба... Знала бы ты,
Алиман, как жалко мне разлучаться. Жили
мы с тобой, как мать с дочерью. Будешь
уходить, благословлю тебя, как дочь свою,
буду молиться за твое счастье. Тебе еще
жить, молода ты и красива, найдется кто-нибудь.
Главное, чтобы человек хороший попался.
А сможет ли он быть для тебя таким, как
Касым? Кто его знает. И помочь тебе я
ничем не могу. Одна лишь просьба: когда
уйдешь, то вспоминай меня хоть изредка.
Никого у меня нет теперь, кроме тебя.
Ведь я остаюсь в доме совсем одна, одна в
целом свете. Подумать страшно. И нет мне
утешения на старости лет: не успела ты
родить мне внука. Но для тебя это, может
быть, к лучшему. И ты не смотри на меня. Не
губить же тебе молодость свою из-за меня,
старухи. Я свое отжила. А тебе жить. Когда
надумаешь, тогда и скажешь. Ты свободна
уйти в любой день. Уйдешь со спокойной
совестью. А я буду всегда тебя помнить,
любить и благодарить тебя..." Так я шла,
думала и готовилась сказать эти слова. И
Алиман, оказывается, знала, что у меня на
уме. Когда люди живут душа в душу, они
понимают друг друга с полуслова, с
полунамека.
И все-таки она сказала не то, чего я
ожидала. Мы шли мимо заброшенной улицы. И
я на беду свою глянула на бывшую стройку
Алиман и Касыма: на дворе там все так же,
как пять лет тому назад, серой громадной
кучей лежали навезенные камни, а кирпичи
давно превратились в груду обломков. С
тех пор как началась война,
недостроенная улица совсем заглохла.
Каждое лето усадьбы зарастали репьем и
лебедой. Стены осели, пообвалились, и
даже внутри домов росли колючки,
выглядывали из пустых глазниц окон. До
самой осени здесь бродили лишь телята на
приколе да грустно куковали удоды. Эти
хохлатые птицы любят запустение кладбищ.
Они и в тот час сидели на развалинах, как
на могильниках, нежились тихой теплынью
весны и вполголоса, уныло перекликались.
"Боже! - подивилась я пустоте. - Где же
остались люди, что хотели здесь жить,
иметь свой дым над очагом? И бедному
Касыму моему не довелось построить
здесь свой первый дом!" Пусто,
горестно стало на душе. А Алиман,
придерживая меня за руку, жалеючи,
улыбнулась.
- Мама, - сказала она, - ну что ты так
поникла? Или совсем уж разуверилась в
жизни? Не надо, мама. Понимаю, тяжело. Но
ты крепкая у меня. Ты у меня... - Она
запнулась, собираясь что-то сказать, и,
наверно, раздумав, виновато улыбнулась. -
Ты у меня просто хорошая. Давай сядем
здесь на бугорок, поговорим, мама.
"Ну вот сейчас скажет, скажет, что
уйдет", - подумала я. Горячей волной
нахлынула жалость к себе и к ней, и я
ответила, стараясь унять задрожавший
голос:
- Хорошо, сядем поговорим.
Мы присели на бугорок на краю дороги. Да,
сели мы с ней так, вдвоем - свекровь и
невестка, чтобы решить свою судьбу, как
нам дальше быть. Алиман потупилась и,
вздохнув, заговорила:
- Ну вот, мама, война проклятая кончилась.
И ты теперь думаешь, наверно, как нам
жить дальше. - Она замолчала, и я молчала.
Алиман подняла глаза, серьезно и прямо
посмотрела мне в лицо. - Не печалься, мама,
- грустно улыбнулась она. - Думаешь, не
осталось нам от счастья ничего, ну
маленько, чуточку хотя бы. Не может быть,
чтобы из четырех человек не вернулся ни
один. Нет, ты постой, мама, не перебивай,
послушай меня. Честно говорю, не мне тебя
утешать и обманывать себя я не стала бы.
Ты поверь мне, мама, сердце мне
подсказывает так: Джайнак должен
вернуться. Пропал без вести - это значит,
что живой. Ведь никто не видел его убитым.
А может, он в плену или с партизанами
скрывался в лесах, а теперь вдруг
объявится. Или лежит где тяжело раненный
и не может сообщить об этом. Всякое может
быть. Вот увидишь - возьмет да вернется,
упадет как снег на голову. Давай
подождем, мама, не будем хоронить прежде
времени. Были же случаи - ты же сама
слышала, - живыми оказывались не то что
там без вести пропавшие, а даже те, на
которых приходила черная бумага. Вот в
соседнем аиле и еще где-то у казахов
Желтой равнины уже оплакивали, поминки
справили, а мертвые оказались живыми,
вернулись. А я верю, точно знаю, Джайнак
наш живой, вернется скоро. Никак не
должно быть, чтобы из четырех человек ни
один не вернулся. Давай повременим, мама,
долго ждали, подождем еще. А обо мне не
беспокойся, если раньше я была тебе
невесткой, то теперь я тебе как сын,
вместо всех сыновей...
Алиман замолчала, и мы долго еще сидели
молча. Была уже середина мая. Далеко-далеко
от нас собирались в тучу облака и словно
бы наливались черным дымом. Там
погромыхивал гром. Оттуда тянуло
прохладным духом дождя. В той дали шел
светлый ливень. Он проливался
струящимися потоками, блистал на солнце
и незримыми широкими шагами ходил по
земле: то уходил в горы, то спускался
вниз, то снова поднимался в горы, то
снова опускался к степи. Я смотрела в ту
сторону, не отрывая глаз. Далеким
дождевым ветром обдавало мое горячее
лицо. Я ничего не говорила Алиман. Слова
мои для нее были там: такие же щедрые и
светлые, как этот светлый далекий ливень.
Да, будут идти дожди, будут расти хлеба,
будет жить народ - и я с ним буду жить. Я
так думала не потому, что Алиман
пожалела меня, не потому, что она из
милосердия сказала, что не оставит меня
одну. Нет, я радовалась другому. Кто
говорит, что война делает людей
жестокими, низкими, жадными и пустыми?
Нет, война, сорок лет ты будешь топтать
людей сапогами, убивать, грабить,
сжигать и разрушать - и все равно тебе не
согнуть человека, не принизить, не
покорить его. А моя Алиман была
человеком! Ради кого крепила она в себе
веру в то, что наш Джайнак, спрыгнувший
темной ночью с парашютом в стан врагов и
бесследно пропавший той же ночью,
непременно жив и непременно вернется?
Ради кого убеждала она себя, что мир не
так уж несправедлив, как нам кажется? И я
не посмела разрушить эту веру, я не
посмела смутить ее надежды на лучшее и
даже поверила ей. А что, если правда
Джайнак жив? Значит, не будет никакого
чуда, если в один прекрасный день он
вернется. Я поверила, как дитя. Я этого
хотела. И уже мечтала об этом дне, когда
Алиман нарушила молчание. Она первая
вспомнила, что огород остался
недопаханным.
- Мама, а ведь у нас плуг простаивает.
Пошли, живей! Земля пересохнет, -
заторопила она.
Мы прибежали на огород. Быки, волоча за
собой плуг, давно уже паслись на траве за
огородом. Алиман пригнала их назад, мы
снова установили плуг в борозду и
продолжали пахоту. Странно, как мало
надо человеку! Порой одного доброго
слова ему хватит, чтобы воскреснуть из
мертвых. Так случилось и с Алиман. Или
мне так казалось? Но вдруг она
превратилась в прежнюю, довоенную
Алиман. Все в ней засветилось, и каждое
слово ее, каждая улыбка и движение - все
было таким, как когда-то. Она забросила
на межу свой коротенький бешмет,
подоткнула платье, засучила рукава,
косынку сбила на затылок и ловко
погоняла быков.
- Эй, белоголовый, цоб-цобе! Эй,
куцехвостый, цоб-цобе! - покрикивала она
на них, хлестко хлопая длинным кнутом.
Алиман хотела, чтобы я немного
приободрилась, чтобы я работала, жила.
Потому-то она и вела себя так в тот
памятный день. Она оборачивалась на ходу
и, смеясь, говорила мне:
- Мама, полегче налегай на чапыги - камень
пойдет наверх. Побереги свою силушку!
Когда осталось нам еще два-три круга
пройти по огороду, и дождь подоспел. Это
был шумный, веселый ливень. Дождь
сначала потрогал спины волов первыми
редкими каплями, призадумался - и
затанцевал сразу всеми струями, заиграл,
будто в ладоши захлопал, вмиг всполошил
весь аил. Закудахтав, растопырив крылья,
побежали куры с цыплятами. Женщины
срывали белье с веревок и тоже бежали к
домам. На улицу выскакивали детвора и
собаки. Они носились в дождевой кутерьме
наперегонки. Ребятишки пели песенку:
Дождик, дождик, подожди, Мне с тобою по
пути...
- Намокнем! Побежим переждем! - сказала я
Алиман. Она мотнула головой:
- Ничего, мама, не раскиснем! - И как
девчонка, захохотав от щекотки дождя,
стала быстрей погонять быков. И я
заразилась ее весельем. Любовалась ею и
шептала про себя: "Светлая моя,
дождевая! Какая бы ты счастливая была! Эх,
жизнь, жизнь..." Теперь-то я понимаю,
что все это она делала для меня. Она
очень хотела, чтобы я забыла о войне, о
горе, чтобы я веселей глянула на жизнь.
Алиман подставляла руки и лицо струям
дождя и говорила мне:
- Смотри, мама, какой дождь! Смотри, какой
чистый дождь! Год будет урожайный! Цоб-цобе,
дождь, лей, поливай щедрей, цоб-цобе! - И
хлестала кнутом струи дождя и парные
спины волов. Смеялась она и не знала,
наверно, какая она была красивая под
дождем, в намокшем платье, тонкая, с
крутыми грудями и сильными бедрами, с
сияющими от счастья глазами и с
разгоряченным румянцем на щеках. Будь же
ты еще раз трижды проклята, война! Когда
ливень поредел и ушел гулять дальше,
Алиман примолкла. С сожалением смотрела
она вслед уходящему дождю,
прислушивалась к его стихающему за
рекой шуму, быть может, думая о том, что и
дождь не вечен, что и он быстро проходит.
Она печально вздохнула. Вспомнила ли она
о Касыме или еще что, но, глянув на меня,
снова улыбнулась.
- Вот, кстати, по дождю и засеем кукурузу!
- сказала она и побежала домой. Алиман
принесла в ведерке намоченную кукурузу.
Взяла полную пригоршню набухших,
крупных зерен. - Мама, - сказала она мне. -
Пусть Джайнак вернется, пока поспеют
молочные початки! - И швырнула по огороду
первую горсть.
Никогда не забыть мне этот день. Как
новорожденный ребенок, выглянуло из-за
облаков омытое дождем чистое солнце. По
темной влажной пашне Алиман шла босая и,
улыбаясь, разбрасывала через каждый шаг
семена. Она сеяла не просто зерна, а
зерна надежды, добра, ожидания.
- Вот посмотришь, мама, - говорила она при
этом. - Сбудутся мои слова. Я еще сама
испеку Джайнаку молочную кукурузу в
горячей золе. Помнишь, он всегда дрался
со мной из-за початков. Однажды он
вытащил из золы горячий початок, сунул
за пазуху - и бежать от меня. А початок
как припечет ему живот. Он завертелся,
словно ужаленный. Целое ведро воды
выплеснул себе на грудь. А я нет чтобы
ему помочь как-то, со смеху покатываюсь и
приговариваю все одно: "Так тебе и
надо! Так тебе и надо!" Помнишь, да,
мама? - смеялась она, вспоминая этот
забавный случай. И за это спасибо ей...
- Да, Толгонай, долго вы ждали Джайнака.
- Долго, мать земля. Кукуруза поспела не
один раз, а два, три раза поспела, а
Джайнак наш так и не вернулся. И никаких
известий о нем не объявилось. Ты же
помнишь, сколько раз я приходила к тебе
со слезами, горем своим делилась...
- Приходила, Толгонай. Да, много раз
приходила ты ко мне. Плакала, спрашивала,
как быть с невесткой, не погубить бы ее
молодую жизнь. Но ничем я не могла помочь
тебе, Толгонай. И сейчас вот уже прошло
столько лет, но и сейчас ничего не скажу
тебе.
Жизнь шла своим чередом, колхоз стал
понемногу налаживаться, житье полегчало
и вместе с этим тускнела память о войне,
стирались ее следы в душах людей. Мы с
Алиман все так же работали в колхозе.
Работу бригадирскую я передала молодым
сразу же, как солдаты вернулись с фронта.
- Три года без вас поработала, походила
по мукам, а теперь вы вернулись, беритесь
за дело сами, - сказала я ребятам. - А меня
увольте, постарела я за эти годы, буду
вам и так помогать.
Тогдашняя молодежь меня и сейчас зовет:
"Бригадир-апа", стало быть, уважают
еще... Хотя жизнь и вошла в свою колею, мы
с Алиман так и не обрели покоя. Никто
этого не замечал, но в душе мы постоянно
страдали, постоянно думали об одном и
том же. На первый взгляд, казалось бы,
чего легче - с глазу на глаз откровенно
потолковали: так и так, мол, пусть каждый
пойдет по своей дороге, пусть каждый
устраивает свою жизнь. Да, суть была
очень проста. Если бы невесткой моей
была не Алиман, а какая-нибудь другая
женщина, если бы не была она так добра со
мной, я, недолго думая, сказала бы ей в
глаза, что, мол, нечего засиживаться -
пока не поздно, найди себе мужа и уходи. А
ей, Алиман, не решалась сказать этих слов.
Ведь как ни подстилай слова помягче, как
их ни выбирай, а смысл остается тот же -
грубый и жестокий смысл. Я не имела права
гнать ее поневоле. Однажды как-то
заехали к нам по пути ее родственники из
Каиндов. Чтобы совесть моя была чиста, я
заставила себя сказать им, что, мол,
Алиман свободна и я готова благословить
ее. Но Алиман им так отрезала, что мне
было неудобно перед людьми и за себя и за
нее. Она и говорить им запретила об этом.
У меня, мол, своя голова есть, уйду я или
не уйду, когда уйду - это дело мое, и не
вмешивайтесь в нашу жизнь. Каялась я
потом, что поспешила. Глаза прятала от
Алиман. А она, умница моя, все поняла,
словом не обмолвилась, как будто бы
ничего и не было. Вот так мы и жили,
жалели друг друга, обманывались
надеждами на возвращение Джайнака;
потом и эти надежды иссякли, а время шло,
и уже стало поздно...
Как это получилось, я и сама не знаю. Аил-то
наш на скотопрогоне. Издавна гоняют
здесь скот - весной в горы, а осенью - с
гор, в степь. Бывает, что задерживаются у
нас скотоводы по нескольку дней. Отдых
дают себе и отарам. Осенью сорок шестого
года гонял здесь свою отару по суходолу
в поймище один молодой чабан из
соседнего аила. Видно, солдат бывший, на
нем еще была серая шинель, ездил он на
хорошем коне, с ружьем через плечо, шубу
возил с собой, притороченную к седлу.
Часто он проносился рысью по аилу. Ну,
носится - и ладно, мало ли людей ездит по
дорогам, кому какое дело. Я его и знать-то
не знала. В ту осеннюю пору свадьбы шли в
аиле. Кто-то устроил в честь свадьбы сына
козлодранье на конях. Чабан этот
оказался ловким наездником. Мы с Алиман
собирались на свадьбу сходить. Пока она
принаряжалась, по улице проскакал кто-то
и словно упал у ворот. Я выбежала глянуть.
Это был тот чабан. Конь с запала
горячился под ним, приплясывал, сам он
ладно красовался в седле, с плетью в
зубах, с подвернутыми рукавами
гимнастерки. А у самых ворот лежала туша
козла. Победитель игры волен бросить его
в любой двор. Только я почему-то так
растерялась, что и не знала, что сказать.
- Ты к чему это, сынок? - сорвалось у меня с
языка.
А он спросил:
- Дома кто?
- А кого тебе надо? - говорю.
Тогда он пробормотал, мол, уронил козла,
подхватил его с земли и, развернув коня,
умчался вверх по улице. Тут подоспела
погоня за ним. Увидели, что он ушел с
козлом, и тоже следом помчались на конях.
Вот и все. После этого я его не встречала.
А тогда вроде обидно было. Раз уж привез
в дом козла, должен его оставить
хозяевам - обычай такой. А может быть, и в
самом деле уронил случайно? Так почему
же козел лежал не на улице, а под
воротами? Что это могло значить? Когда из
дома вышла Алиман, я сразу все поняла. На
ней был цветастый полушалок, шелковое
платье. Она окинула меня быстрым
взглядом, опустила голову, застыдилась.
- Пойдем, мама, - тихо сказала она.
Без слов стало ясно, почему прискакал
сюда этот чабан. Я вспомнила, что вот уже
несколько дней по вечерам Алиман ходит
по воду на реку, хотя за двором в арыке
полно воды, и возвращается поздно.
Больно стало на сердце. Не потому, что я
ревновала ее - а может быть, и ревновала, -
но дело было в другом. Ведь я сама молила
бога, чтобы Алиман не засиделась во
вдовах, чтобы она быстрее нашла себе
мужа, я желала ей этого, как счастья, а
тут страх вдруг охватил меня.
Забеспокоилась я, будто не невестку, а
дочь родную должна выдать замуж. Боялась
я, как бы она не ошиблась, каково-то ей
будет в новом доме, да к каким людям
попадет, да что за муж окажется. И на
свадьбе, и по дороге, когда возвращалась
домой, и дома не выходило у меня это из
головы. "Ты хорошо узнала его, Алиман?
Что он за человек? Не торопись, доченька
Алиман, смотри не ошибись. Узнай
хорошенько человека", - просила я ее
про себя. И думала, как бы не оказаться
помехой на пути молодых. Как бы так
сделать, чтобы Алиман не стеснялась меня,
как бы осторожно дать ей знать, что она
вольна поступать, как считает сама
нужным. И я старалась скрыть свою
тревогу, разговаривала с ней, как обычно,
даже шутила, смеялась, чтобы она не
насторожилась и, не дай бог, не подумала,
что я не одобряю ее. И все-таки знала она,
оказывается, о чем я тревожилась.
Вечером, когда Алиман взяла ведро и
пошла по воду, я облегченно вздохнула,
словно гора свалилась с плеч. Вот и
хорошо: пусть встретится с ним, подумала
я.
Но она быстро вернулась назад. На реку не
пошла, а принесла воды из арыка.
- Мама, - сказала она, ставя ведро на место.
- Я воды согрею, помой себе голову.
- Успеется, - говорю, - доченька, завтра
есть день, если тебе куда надо... Но она
перебила меня:
- Завтра на работу, некогда будет. Ты
помой, мама, я тебе волосы расчешу
гребнем.
Нагрев котел воды, Алиман принялась
возиться со мной, как с маленькой
девочкой, которая сама не может вымыть
себе голову. Сперва она заставила меня
мыть волосы кислым молоком, потом
душистым мылом, потом водой и снова
мылом, и все время не отходила ни на шаг,
то и дело меняла воду, горячую мешала с
холодной и ковшом поливала мне на голову.
В другой раз я бы не утерпела, сказала,
чтобы она оставила меня в покое, но в тот
вечер я не могла так поступить. Я
чувствовала себя виноватой, потому что
из-за меня она не пошла на свидание. "Вот
ведь беда, ну зачем она это сделала?" -
досадовала я и на себя и на нее. А Алиман
как будто была очень довольна всем и,
лишь расчесывая мне гребнем косы,
сказала грустно:
- Мама, когда-то косы твои были густые,
наверно, и ты ведь молода была.
Она тихонько погладила меня по голове и
ласково коснулась ладонями моего лица. Я
не поднимала глаз - слезы навертывались.
"Стало быть, прощается со мной", -
думала я с тоской. Потом она заплела мне
косы и достала из сундука свои давнишние
духи. Касым их покупал, а она все берегла.
Я стала отмахиваться:
- Да что ты, Алиман, бог с тобой! Зачем мне
это? Стыдно на старости-то лет, люди
засмеют!
А она и слушать не хотела, смеялась,
развеселившись, надушила мне лицо, шею,
голову, вылила все, что оставалось в
пузырьке. А потом стала обнимать меня,
рассматривать со всех сторон.
- Ну вот, смотри, какая ты у меня молодая и
красивая стала! - радовалась она своей
затее.
Я тоже повеселела. После чая Алиман
сказала:
- А теперь будем отдыхать, мама. Я тебе
сейчас постелю.
В ту ночь мы обе не спали. Алиман думала о
чем-то своем, вздыхала в углу, ворочалась
с боку на бок. А у меня душа была полна ею.
То мне виделось, как Алиман бежала по
пшенице к комбайну с букетом дикой
мальвы. Как она положила мальву на
ступеньки комбайна и как озорно
побежала назад. То мне виделось, как она
не давала Касыму сесть на коня, как она,
словно малое дитя, с плачем цеплялась за
его руку. То вспоминалась наша поездка
на станцию. Чудилось, мы быстро едем на
бричке, Алиман сидит со мной рядом с
морозным румянцем во всю щеку и вся
запорошена снегом. Снег налип на
полушалок, на выбившиеся пряди волос, на
воротник, и она от этого кажется еще
красивей. То мне виделось, как она
кинулась ко мне с распростертыми руками:
"Мама-а! Вдовы мы, несчастные вдовы!"
То виделось, как она убегала от меня в
черном платке по красному полю
тюльпанов. Все, что связывало нас,
перебрала я в памяти и вдруг представила
себе, как она уходит с тем чабаном,
угоняя его отару по суходолу. Будто
слышу ее голос: "Прости, мама, ухожу я.
Не поминай лихом, прощай, мама!" Я
бежала за ней по крутояру, махала рукой и
тоже прощалась: "Прощай, свет мой!
Закатилась звезда моя. Прощай, Алиман!
Будь счастлива, прощай!.. Эй, парень! -
кричала я чабану. - Смотри не обижай ее,
береги мою невестку. А не то прокляну
тебя, страшной клятвой прокляну!"
Слезы стекали по лицу на подушку. Я тихо
плакала, укрывшись с головой, чтобы не
услышала Алиман. На другой день,
вернувшись с работы, Алиман никуда не
пошла. Осталась вечером дома. После
этого чабан угнал куда-то отару и больше
не появлялся. Алиман, видно, переживала
это, ходила хмурая. "Плюнула бы на меня
и ушла с ним, коли он по душе тебе, -
ругала я ее про себя и жалела: - Эх,
бедняжка ты моя, горемычная. И на что ты
уродилась такая на беду свою!" Но дни
шли, и понемногу все это забылось.
Ранней весной тот чабан снова появился у
нас. Я приметила его в поймище, где он пас
овец. И снова Алиман стала уходить по
вечерам и возвращалась поздней ночью. Я
ей ничего не говорила. Сама она должна
была решать свою судьбу. Как-то ночью я
долго ждала Алиман. Аил весь спал, и я
прилегла было, прикрутила лампу, но не
спалось. Неспокойно, тяжело было на душе.
Ожидая Алиман, я прислушивалась к
каждому шороху за окном. На дворе стояла
луна, тучи иногда задевали ее краем,
погода была тихая, весенняя. Знобило
меня. Не от холода, а от одиночества.
Укуталась я в шубу и задремала сидя. А
потом проснулась, испугавшись чего-то;
смотрю - Алиман появляется в дверях.
Пуговицы на платье сорваны, видна голая
грудь, волосы растрепаны и глаза
помутневшие. Первый раз я видела ее
пьяной. Переступив порог, она зашаталась,
едва не упав, схватилась за печку и
замотала головой. У меня мороз пробежал
по коже.
- Что смотришь? - спросила она, подняв
голову. - Ну что ты смотришь на меня? Да, я
пьяна. Да, я пила водку. А что мне
остается делать? Кому же пить, если не
мне, а? Что? Молчишь?
Онемела я, слова не в силах была выдавить.
Жутко было глядеть, до чего невестка моя
докатилась. Алиман стояла все так же,
держась за печь. Опустив голову, она
вдруг зашептала:
- Мама, ты ничего не знаешь. А я... я... я
сегодня... Помнишь, когда провожали
Касыма, мы ходили на реку. Вот там... - И, не
договорив, вскрикнула, схватилась за
голову, упала на пол и забилась в плаче. И
только тогда я пришла в себя. Кинулась к
ней, схватила ее, прижала к груди:
- Что с тобой, Алиман? Что ты плачешь? Ну
скажи! Опечалилась? Или обидел кто? Скажи,
скажи мне! Или на меня в обиде? Если в
обиде, выскажи все, что на душе...
- Нет, нет, мама, мамочка! - захлебывалась
Алиман в слезах. - Бедная моя, несчастная,
одинокая моя! Ничего-то ты не знаешь... А
если бы и знала, что бы ты могла сделать?
Ой, мама, мама, ой, мама!
Долго еще она стонала, уткнувшись в меня
мокрым лицом. А потом понемногу
успокоилась и уснула. Но и во сне она
продолжала всхлипывать и жалобно
стонать. До самого рассвета просидела я
у ее изголовья и все думала: как нам быть
дальше? Что делать? Решила поговорить с
ней начистоту. Но утром она не стала
разговаривать со мной. И без того ей было
тошно. Молча глазами просила не
напоминать ей о том, что случилось ночью,
только когда мы выходили на работу, тихо
сказала в воротах:
- Прости меня, мама.
И я не стала больше тревожить ее. Прошло
месяца три. Летом было следствие по делу
того самого дезертира Дженшенкула.
После войны он не решался открыто
вернуться в аил, но украдкой по ночам,
оказывается, бывал дома. Скрывался он
где-то в Казахстане, промышлял там
спекуляцией, перепродавал ворованный
скот и вот попался. Выяснились его
прошлые дела, и Дженшенкула привезли к
нам в аил на очное дознание. Ко мне тоже
прискакал рассыльный из сельсовета,
говорит:
- Вызывают тебя свидетелем.
Я пошла. На улице встретила Алиман. Она
возвращалась с работы. Усталая, понурая,
шла она в сторонке от всех. Потемнела она
лицом в то лето. Мне стало жалко ее, и,
чтобы не сидела она дома одна, я сказала
ей:
- Идем, детка, сходим в контору. Домой
вернемся вместе.
А она ответила:
- Нет, мама. Что мне там делать? Я пойду
домой, голова что-то болит.
- Ну, иди, - сказала я ей. - Да приляг,
отдохни. Корову я сама буду доить.
Возле сельсовета стояла глухо крытая
машина. На крыльце толпились люди,
вызванные как свидетели, и те, что
завернули сюда по пути с работы.
Давненько я не видела Дженшенкула,
почитай лет семь. Видно, дурная жизнь шла
ему впрок. Здоровенный, толсторожий,
сидел он на скамейке у окна, угрюмо
поглядывая исподлобья, и огрызался в
ответ кому-то:
- Ты говоришь, что я вор, а вы меня ловили
руками, вы меня видели глазами? Нет! Так
вот не возводи напрасно поклеп. Можешь
говорить сто раз, и все это пустое. Факты,
факты нужны! Услышав это, я рванула
приоткрытое окно и крикнула с улицы:
- Ты врешь, сволочь! Тебе факты нужны - вот
я - факт!
- Мамаша, войдите сюда, - попросил меня
следователь, привстав из-за стола. Я
вошла и сразу заговорила:
- Да, мы тебя не ловили на месте
преступления. Да нам и некогда было
гоняться за тобой. Мы тогда ногтями
пахали землю, мы тогда хлеб добывали для
фронта. Мы тогда колоски собирали, чтобы
прокормить детей. А ты угонял наших
лошадей - с плуга срывал тягло рабочее.
Ты тогда вырывал из рук последние семена,
собранные по зернышку, от детей отрывали
мы, а ты от нас. Значит, ты был врагом. И
когда я догнала тебя, я крикнула: "Стой,
я знаю тебя! Ты Дженшенкул!.. Стой!" Ты
обернулся и выстрелил в меня. Вот тебе
факты! Я замолчала, и следователь сказал
мне:
- Спасибо вам, мамаша. Теперь вы свободны.
Можете идти домой.
Я выходила из сельсовета, как вдруг к
двери выскочила жена Дженшенкула. Она,
как бешеная, накинулась на меня с криком:
- Ах ты, карга одинокая! Ты все правды
ищешь, и правда карает тебя. Так тебе и
надо. Мало было, теперь поплачешь. Откуда
живот у твоей невестки, а? Под носом у
тебя твоя шлюха забрюхатела, а ты правды
ищешь. Вот и поищите теперь вместе,
бесстыжие твари!
Люди оттащили ее от меня в угол, зажали
ей рот, но я сказала им:
- Отпустите ее, не троньте! - И молча пошла
домой.
То ли пыль по дороге была такая горячая,
то ли стыд жег мои ноги, но сначала я чуть
не бежала. А потом медленно побрела,
стала собираться с мыслями. Никогда мне
в голову не приходило такое, а ведь можно
было догадаться. В последнее время
Алиман как-то странно изменилась,
неразговорчивой стала, нелюдимой,
сторонилась даже подруг своих. Я
приписывала это тому, что с чабаном тем у
нее ничего не получилось. Он еще весной
ушел в горы, и след его простыл. Думала,
что не поладили они, вот она и переживает.
Однако дело-то оказалось совсем другое.
Ах, какая беда! Но кто мог знать, что так
получится. Растерялась я, не
представляла, что делать. На другой день
вечером Айша позвала меня к себе
заглянуть на огонек. За чаем и за
разговорами она сказала между прочим:
- А жена Дженшенкула ночью переехала
куда-то из аила.
Я промолчала. Какое мне было дело?
Переехала, ну и пусть. Каждый волен себе.
И только потом, года через два, я узнала:
пришли ночью люди к жене Дженшенкула,
погрузили все ее добро на брички и
сказали: "Езжай, куда хочешь. Тебе у
нас в аиле нет места". После этого
никто никогда не напоминал мне о нашей с
Алиман беде. Может быть, самой ей и
говорили что-нибудь, может быть, люди
всякое думали про себя, кто жалел, а кто
осуждал ее, но мне никто не намекал об
этом, и за это людям великое спасибо.
Прошло столько лет, но все по-прежнему
уважают меня. После того как я узнала,
что Алиман беременна, у нас с ней ничего
не изменилось. Жили, работали,
советовались обо всем, как и раньше. О
своем будущем материнстве Алиман не
заговаривала. То ли не решалась, то ли
откладывала до поры до времени. Я тоже
молчала об этом, щадила ее гордость. А
главное - в душе я не осуждала ее. Права
такого не имела, потому что вся ее жизнь
проходила на моих глазах, все я видела,
все понимала и в чем-то сама была
виновата. И поэтому я сразу сказала себе:
если Алиман совершила грех, то это и мой
грех, если она родит, то это и мой ребенок
и весь стыд, все тяготы и муки возьму на
себя. Я знала, так же как и она, что рано
или поздно наступит день, когда мы
поневоле заговорим и простим друг другу
долгое молчание. И все же мы откладывали
разговор сегодня на завтра, завтра на
послезавтра.
Однажды я все-таки проговорилась. К
концу лета, когда Алиман носила уже
пятый или шестой месяц, как-то рано утром
я погнала корову к стаду. Мальчишка-пастушок
звенел в то утро, как кочеток. Стадо
поравнялось с нашим двором. Погоняя
коров, пастушок улыбался мне во всю
рожицу.
- Тетушка Толгонай! - сказал он. - Суйунчу -
давайте мне плату за хорошую весть!
Сноха деда Джоробека родила!
- Да ну! Когда родила?
- На рассвете.
- Мальчик или девочка?
- Девочка, тетушка Толгонай. Сказали, что
имя ее будет Жаворонок. Потому что
родилась она на заре, как жаворонок!
- Вот и хорошо. Пусть долго живет. Спасибо
за добрую весть.
Очень тронуло меня, что этот мальчишка-сирота
так радовался тому, что кто-то родился на
свет. Довольная этим, я пошла домой. И как
это могло случиться, что в ту минуту я
забыла о том, о чем думала и днем и ночью?
Я крикнула в воротах:
- Алиман, ты слышала новость? Сноха
Джоробека родила. Девочку. Слышала?
Бедняжка так тяжело переносила; слава
богу, благополучно... - И, не договорив,
осеклась, словно камень попал на больной
зуб.
Алиман стояла молча, опустив глаза и
добела прикусив губу. Что подумала она в
тот миг? Может, у нее мелькнула мысль, что,
когда она родит, никто не будет с такой
радостью оповещать об этом людей. Мне
стало невыносимо жарко от стыда за свою
неловкость. Не смея взглянуть ей в глаза,
я подсела к очагу и принялась
подкладывать кизяки в огонь, хотя в этом
не было никакой нужды. Когда я
обернулась, Алиман все так же, опустив
глаза, стояла у стены. Сердце защемило от
жалости. Я заставила себя встать и
подойти к ней.
- Что с тобой, тебе нездоровится? -
спросила я.
- Нет, мама, - ответила она.
- Может, тебе трудно на работе - полежала
бы дома.
- Да нет, не трудно, мама. Табак низать -
какая же трудность, - сказала она и пошла
на работу.
Тогда я решила, что больше тянуть нельзя.
Надо сейчас же сказать, что ей нечего
стыдиться, что все новорожденные
одинаковы и что ее ребенок будет для
меня родным. Буду нянчить его, как
нянчила своих детей. Пусть она поймет
это. Пусть не вешает головы. Пусть живет
гордо. Смотрит людям в глаза смело - она
имеет право быть матерью. С этими
мыслями я выбежала за ней, окликнула ее:
- Алиман, подожди минутку. Разговор есть,
постой!
Она сделала вид, что не услышала, ушла, не
оглянувшись. Весь день переживала я,
думала: "Нет, так дальше нельзя.
Вечером скажу обязательно. Так будет
легче ей и мне". Но не пришлось мне
исполнить свое намерение. Вечером, когда
я вернулась с работы, Алиман не было дома.
Подождала и забеспокоилась. Что с ней?
Почему так долго не возвращается?
Собралась идти искать и, выйдя из дому,
увидела Бекташа. Он молча вошел в
калитку с большой охапкой зеленой травы.
Так же молча бросил траву в кормушку
корове и только тогда сказал негромко:
- Тетушка Толгонай, Алиман передала,
чтобы вы ее не искали. Она сказала, что
уезжает к себе, в Каинды.
Ноги мои подкосились, я села на порог.
- Когда уехала?
- После обеда. Часа два тому назад. Уехала
на попутной машине.
Я сидела как побитая. Так тошно, так
беспросветно было на душе, точно час мой
смертный настал. Бекташ стал
успокаивать меня:
- Да вы не волнуйтесь, тетушка Толгонай.
Шофер посадил ее в кабину. В кабине
хорошо, - говорил он. "Эх, Бекташ,
Бекташ, если бы дело было только в этом",
- думала я про себя. И все же я была
благодарна ему за его бесхитростное
утешение. В ту пору он был уже рослым
парнем. Работал в колхозе ездовым.
Посмотрела я на него и удивилась, как
быстро он вытянулся, раздался в плечах. И
походка и голос стали уже мужскими. И
лицо спокойное, приветливое. Я его
мальчишкой еще любила, и в такой горький
для меня час хорошо было, что он пришел
ко мне. Бекташ принес воды из арыка,
поставил самовар, полил водой двор и
стал подметать.
- Вы отдыхайте, тетушка Толгонай, - сказал
он. - Я сейчас кошму постелю под яблоней.
Мама придет. Говорит, соскучилась по
вашему чаю. Она сейчас придет.
После того как ушла Алиман, дни стали
бесконечными. И как я могла до этого
считать себя одинокой? Вовсе не знала я,
оказывается, что такое настоящее
одиночество. Потерпела дня три, а потом
стало невмоготу. Дом не дом и жизнь не
жизнь. В пору хоть уйти куда-нибудь
скитаться по свету. А как подумаю, что
там с Алиман, - еще тяжелей становилось.
Хорошо, если родственники в Каиндах
приняли ее подобру, а что, если
издеваются: когда-то слушать не желала -
не ваше, мол, дело, сама знаю, не
вмешивайтесь, а теперь пришла
опозоренная приют искать, теперь мы тебе
нужны стали. Могли ей так сказать?
Конечно, могли. И если сказали, каково-то
ей там? Гордая она, снесет ли эти упреки?
Не дай бог, руки еще наложит на себя. Эх,
Алиман, Алиман, была бы ты рядом со мной,
сама бы весь позор приняла, но в обиду
никому не дала. Всякое думала, по-всякому
гадала. А потом сказала себе: "Нет, так
не годится. Поеду узнаю, посмотрю сама.
Буду упрашивать, может, послушается,
вернется домой. Какое счастье было бы,
если бы она снова вернулась. А если не
захочет вернуться, ну что ж, ничего не
поделаешь. Благословлю ее, поплачу и
приеду назад".
Так я решила и на другой
день собралась в путь. Дом и корову
поручила Айше. Бекташ остановил на улице
попутную машину, села я в кузов и
отправилась в Каинды. Когда мы выехали
за аил и двинулись по проселку, я
заметила женщину, идущую по тропинке в
жнивье. Сразу узнала - Алиман! Родная,
ненаглядная моя, она возвращалась ко мне
домой. Я заколотила кулаками по кабине:
"Стой! Стой! Остановись!" Машина с
разгона прошла еще немного,
остановилась, я схватила курджун и
скатилась с кузова. В налетевшей пыли
все вокруг сразу скрылось, как в густом
тумане. Я подумала даже, не во сне ли
видела мою Алиман. Когда пыль ушла вслед
за машиной, я снова увидела ее.
- Алима-ан!
- крикнула я изо всей мочи.
Не помню, как
добежала. Помню только, обнимались мы,
целовались, плакали. И так истосковались,
оказывается, друг по дружке, что и слов-то
не находили, как сказать об всем, что
думано и передумано было за эти дни.
Ласкала я, гладила лицо Алиман и все
говорила одно и то же:
- Вернулась, да?
Вернулась, доченька моя. Вернулась ко
мне, к матери своей! Вернулась!
Алиман
отвечала:
- Да, вернулась! Вернулась, мама,
к тебе. Вернулась!
И когда мы стояли так,
обнявшись, ребенок ее вдруг шевельнулся
внутри и раза два толкнул ножкой в живот.
Мы обе услышали эти толчки. Алиман
положила руки на живот и стала осторожно
гладить его ладонями. И глаза ее в ту
минуту будто перевернули всю мою жизнь.
И как мне могли приходить в голову
скверные мысли о ней! О святое
материнство! Одна лишь такая капля
счастья окупит море твоих страданий. Я
прижалась к ее щеке и, не удержавшись,
заплакала:
- Ненаглядная моя, сердечная,
ласковая! Как я боялась за тебя!
Она
успокаивала:
- Не плачь, мама. Прости меня,
глупую. Не уйти мне никогда от тебя.
Попробовала - ничего не получилось: не
вытерпела я, все время тосковала о тебе.
Я решила, что подошел самый удобный
случай для нашего откровенного
разговора, и сказала ей:
- Ты почему ушла,
обиделась?
Она молчала, точно обдумывая
свой ответ, а потом со вздохом сказала:
-
Не спрашивай меня об этом, мама. Зачем
тебе это? Ты мне ничего не говори, и я
ничего не буду тебе говорить. Не мучай
меня, мама, и так мне тошно.
Опять она
уклонилась от разговора. И вот так
всякий раз. Как она не понимала, что этим
делала себе только хуже! Осень в том году
была затяжная и очень дождливая. Не было
дня, чтобы не капало сверху. И в эти серые,
долгие ненастные дни мы большей частью
сидели дома. И так же, как сама осень,
томилась Алиман. Все больше мрачнела,
вовсе перестала разговаривать и
смеяться. Все думала о чем-то. Сдавалось
мне: последние дни донашивала она
ребенка. Как ни старалась я расшевелить
немного ее, приободрить шуткой, лаской,
ничего из этого не получалось. Не дитя же
она маленькое, чтобы ее печаль можно
было развеять шуткой. Да не только я - и
другие пытались как-то помочь ей в беде,
но что можно было сделать? Бекташ
однажды привез нам соломы. Говорит, мать
снова слегла. И я пошла попроведать Айшу.
Жар был у нее, кашляла. Я ее пожурила
немного.
- Сама, - говорю, - ты виновата.
Знаешь, что беречься тебе надо, так нет,
куда там, разъезжать стала по гостям, да
в такую погоду.
Она виновато улыбнулась.
Возразить-то ей было трудно, потому что
до этого ездили они, четыре женщины, на
бричке Бекташа в соседний аил в гости к
кому-то, на свадьбу. Когда я собиралась
было уже уходить, Айша задержала меня.
-
Постой, - говорит, - Толгонай, если не
осерчаешь, разговор есть у меня к тебе.
-
Ну, говори. - Я вернулась от дверей.
- В
нижний аил мы ездили не на свадьбу.
Родственников там у меня нет, ты это и
сама знаешь. Задумали мы одно дело, хотя
и без разрешения на то от тебя, так ты
прости нас, Толгонай, хотели, как лучше.
Нашли мы этого парня, чабана, ну и взяли
его в оборот. Говорим: так и так, Алиман
уже на сносях, последние дни, а ты и глазу
не кажешь. Как же так получается?
Нехорошо вроде! Однако ничего у нас не
вышло из этого. Во-первых, жена у него
есть, а во-вторых, совести у него нет.
Отрекся: не знаю ничего и знать не хочу.
Ни в какую. Да тут еще жена его пронюхала,
в чем дело. Да такая скандальная баба
оказалась, накричала, наорала на нас,
срам один. Обесчестила и прогнала. А в
пути дождь застиг холодный, промокли до
ниточки, вот и слегла я. Но и это ладно,
как же теперь с Алиман-то, а? - И Айша,
зажимая рот, заплакала.
- Не плачь, Айша, -
сказала я ей. - Пока я жива, в обиду ее не
дам! - И вышла.
А что я еще могла сказать?
Потянулись трудные дни, роды
приближались, и тут уж я не спускала глаз
с Алиман. Она во двор - и я за ней. Ни на
шаг не отставала. Боялась, как бы не
упустить схватки. А не то стала бы я
разве надоедать ей? А однажды смотрю -
оделась она тепло, платком укуталась.
-
Ты куда, - говорю, - доченька? - На реку
пойду, - ответила она.
- Не ходила бы ты,
что там делать, на реке, в такую сырость?
Посиди лучше дома.
- Нет, пойду.
- Ну, тогда
и я пойду. Одну тебя не отпущу, - сказала я.
А она так глянула на меня - и все, что
наболело у нее на душе за эти дни, всю
свою злобу сорвала на мне.
- Да что ты
привязалась ко мне? Чего тебе надо от
меня? Что ты ходишь по пятам, как тень?
Оставь меня в покое. Думаешь, подохну я,
что ли, не подохну! - Хлопнула дверью и
ушла.
Будто по сердцу моему хлопнула она
дверью. Очень обиделась я. И, однако, не
усидела, опять же вышла на задворье
глянуть, где Алиман. Не видно было ее,
ушла она в поймище. Дождь моросил мелкий-мелкий,
почти невидимый, будто холодным паром
обдавало. Ветер таскал за космы седые
тучи. В саду было неуютно. Деревья стояли
голые, озябшие, с мокрыми, потемневшими
ветвями. Народ весь сидел по домам.
Безлюдно кругом. За дымной мглой вдали
едва угадывались гребни темного хребта.
Подождала я немного и потом пошла следом:
пусть как хочет ругает меня, но хуже
будет, если ляжет где-нибудь в сырости,
когда начнутся схватки. Выйдя на тропу
за огородом, я увидела Алиман. Она
возвращалась. Шла медленно, едва
передвигая ноги и понуро опустив голову.
Поспешив домой, я поставила чай,
быстренько наделала оладий на сметане и
яйцах. Потом расстелила на кошме чистую
скатерть и принесла яблок-зимовок,
выбрала самые красные. Алиман вошла и,
увидев скатерть, молча грустно
улыбнулась мне.
- Замерзла, доченька?
Садись, чай попей, покушай оладий, -
сказала я ей.
- Нет, ничего мне не хочется
кушать, мама. Дай вот одно яблоко.
Попробую, - ответила она.
- Может, у тебя
где болит, Алиман, ты скажи мне, - стала
допытываться я.
Но она опять сказала:
- Не
спрашивай меня, мама. Я какая-то сама не
своя. Ненавижу себя. И тебя обругала ни
за что. Лучше оставь меня в покое. - И
махнула рукой.
Наступила ночь, и,
укладываясь спать, я с обидой думала, что
теперь Алиман не нравится все, что бы я
ей ни сказала, и с этой обидой уснула.
Обычно я часто просыпалась по ночам,
поглядывала, как там Алиман, а тут сон
придавил меня, словно камнем. Если бы я
знала, разве сомкнула бы я глаза - да
десять ночей подряд не прислонила бы
голову к стене... Не помню, когда и отчего
я вдруг проснулась. Глянула - а Алиман
нет на месте. Спросонья-то не сразу
сообразишь. Подумала сначала, что вышла
на двор. Подождала немного. Нет, не
слышно. Потом потрогала постель Алиман.
Постель холодная, и у меня сердце
похолодело: давно уже она встала! Кое-как
оделась и выскочила во двор. Обошла все
углы, сбегала на огород, выскочила на
улицу. Стала звать ее: "Алиман! Алиман!"
- не отзывалась. Только собаки
всполошились, залаяли по дворам. Муторно
стало мне: значит, ушла! Куда же она ушла
в такую темную ночь? Что делать теперь?
Может, догоню? Бросилась снова в дом,
фонарь засветила и с фонарем в руках
пошла искать. Но, выходя из дверей,
услышала, будто застонал кто и вскрикнул
в сарае. Кинулась через двор, рванула
двери сарая - и фонарь чуть не выронила
из рук, застыла, не веря своим глазам:
Алиман лежала на соломе навзничь. Рожала.
Металась в горячке.
- Да что же ты это?
Почему не сказала? - закричала я и
бросилась к ней.
Хотела помочь, стала
приподнимать ее и содрогнулась, когда на
руку мне навернулся пропитанный кровью
подол платья. Алиман горела, как огонь.
Она тяжело и с хрипом выдыхала:
- Умираю...
Умираю... Видно, давно уже она маялась.
-
Упаси боже! Упаси боже! - взмолилась я,
поняв, что ей самой не разродиться, что
спасти ее может только доктор. Я
оставила ее и побежала к Айше,
заколотила в окна изо всех сил:
-
Вставайте, вставайте быстрей! Бекташ,
запрягай бричку. Плохо с Алиман! Быстрей,
милый, плохо с ней! Разбудила их,
прибежала назад, дала Алиман воды. Зубы
ее стучали по кружке, било ее как в
лихорадке, кое-как сделала она два
глотка и снова скрутилась, заохала. Тут
подоспела Айша, запыхалась, на ногах
едва держится, больная ведь лежала. Как
увидела, что с Алиман, - с лица сошла,
запричитала: - Алиман, милая, да что ж это
такое? Алиман, деточка моя! Не бойся. В
больницу повезем!
К счастью, Бекташ в тот день вернулся
домой поздно и потому лошадей не отвел
на конюшню, а поставил у себя под навесом.
Он быстро пригнал бричку во двор. Мы
набросали в нее сена, постель постелили,
подушки подложили и втроем кое-как
вынесли Алиман из сарая, положили в
бричку. И тут же, не медля, поехали в
больницу. Ах, эта разбитая осенняя
дорога, ах, эта темная проклятая ночь...
Больница была тогда только в Заречье, а
мост через реку в объезд далеко внизу.
Как только мы выехали из аила, у Алиман
снова начались схватки, она закричала,
стала сбрасывать с себя все. Я держала ее
голову у себя на коленях. То и дело
укрывала одеялом, то и дело подносила к
лицу фонарь - все смотрела ей в глаза,
успокаивала. И Бекташ успокаивал:
-
Потерпи, Алиман. Скоро приедем. Вот
увидишь, сейчас приедем. До моста уже
рукой подать. До моста еще было кто его
знает сколько
.. Погнать бы лошадей вскачь,
да никак нельзя - растрясет Алиман. А тут
дождь припустил сильнее. Все будто
сошлось одно к одному - тьма
непроглядная, холодный дождь, грязь да
ухабы. Алиман билась в судорогах,
стонала, кричала и вдруг как-то сразу
затихла, захрипела.
- Алиман! Алиман! Что
с тобой? - всполошилась я, обняла ее,
посветила фонарем.
На меня глядели ее
горящие глаза.
- Остановитесь! Умираю я!
Остановитесь! - проговорила она черными,
запекшимися губами и стала задыхаться.
Мы остановили бричку.
- Подними мне
голову выше, - попросила она. - Воздуху не
хватает. - И заплакала.
И, торопясь,
глотая слезы, стала говорить:
- Мама,
родненькая... Горит у меня все внутри, сил
нет... Умираю я... Спасибо тебе за все, мама.
Прости меня... Если бы Касым был жив. О-ой,
Касым, умираю я... Прости меня...
Я
взмолилась перед ней:
- Нет, доченька, не
умрешь ты. Потерпи, потерпи, родная. Вот
уже до моста недалеко. Слышишь, не умрешь
ты!
Ее снова скрутило. Стиснув зубы и
теряя сознание, сна забилась из
последних сил.
- Бекташ, - приказала я.
-
Бери ее под руки, поднимай! Быстрей! Да не
стыдись ты, ради бога!
Бекташ поднимал
Алиман, а я старалась помочь ребенку.
Потом Бекташ заплакал навзрыд, и тут
снова вдруг вспомнился мне грохот
эшелона, и пошли, пошли стучать в ушах
колеса; ветер донес крик: "Мама-а!
Алима-ан!" И сейчас же раздался крик
новорожденного. О жизнь, почему ты так
жестока, почему ты так слепа! Ребенок
родился, а Алиман умирала. Я успела
только завернуть в подол мокрое, голое
тельце, глянула, а она, мать Алиман, уже
безжизненно висела на руках Бекташа.
Голова откинулась набок, руки болтались
как плети.
- Алиман! - вскрикнула я не
своим голосом и схватила ее руку; пульс
пропадал.
В одно мгновение на глазах у
меня столкнулись жизнь и смерть! Когда
мы повернули назад, рассвет уже
занимался. В сумеречном свете кружились
крупные белые снежинки. Они мягко
опускались на дорогу. Вокруг была тишина
- ни звука, во всем мире была белая тишина.
И в этой белой тиши бесшумно тащились
усталые лошади с белыми гривами и белыми
хвостами, беззвучно рыдал Бекташ, сидя
на бричке. Он не погонял лошадей, лошади
сами шли. Он всю дорогу плакал. А я шла
рядом по обочине дороги, укрыв ребенка
под чапан у себя на груди, и белый снег на
земле казался мне черным.
Вот так война в последний раз напомнила
о себе. Дорога, по которой я шла в то утро,
была самой трудной дорогой в моей жизни,
и мне казалось, что лучше умереть, чем
так жить... А младенец, пригревшийся у
меня на руках, пошевеливался теплым,
мяконьким комочком и не переставал
плакать. Несла его и говорила: "Какой
же ты несчастный родился, с первым
криком своим распрощался с матерью". И
вдруг откуда-то издалека донеслась
мысль: "А ведь жизнь не совсем погибла,
остался росточек". Но тут же подумала:
"Да какой же он жилец, если не
попробовал даже материнского молока.
Нет, надолго не хватит его". Но так
хотелось, чтобы ребенок остался жив, что
я взмолилась судьбе: "Ну, оставь в
живых хоть этого! Не дай ему умереть.
Может, выживет! Может, выкарабкается как-нибудь?"
Вот так и шла, отчаивалась, надеялась и
снова отчаивалась, и незаметно
наступило утро, когда мы добрались до
аила. Снег все так же бесшумно и густо
валил, все так же стояла вокруг белая
тишина. И среди этой тишины заброшенные
развалины недостроенной улицы
показались еще более страшными. От того,
что здесь было начато семь лет назад,
остались лишь жалкие следы. Снег кружил
над безжизненной улицей, заметая
сугробами зияющие пустотой руины и
унылые заросли сухих колючек и кураев.
На бывшем дворе Алиман и Касыма, точно в
память их забот и мечтаний, все так же
лежали груда камней и куча кирпичей.
Навсегда успокоенная, Алиман лежала
бледная, с закрытыми глазами. Голова
моталась из стороны в сторону, снег
падал на ее лицо и не таял. У первых
дворов аила Бекташ спрыгнул с брички и
первый раз в жизни громким мужским
плачем оповестил людей о смерти
человека. Из дворов стал выбегать народ,
нас обступили со слезами. Прибежала Айша,
заголосила на всю улицу, взяла у меня
ребенка и понесла его к себе домой.
Через
день мы похоронили Алиман. По обычаю
женщине не положено идти на кладбище, но
я пошла, и никто ничего не сказал мне: в
доме у меня не было мужчин, чтобы я могла
соблюсти обычай. Я сама схоронила Алиман,
сама уложила ее на дно могилы и сама
бросила первую горсть земли. В тот день
тоже шел густой, пушистый снег. Красная
куча глины быстро стала белой горкой.
Весной я посадила на могиле Алиман цветы.
Каждую весну сажаю. Ведь она очень
любила цветы. Ну, а дальше снова началась
жизнь. В первые дни Жанболота кормила
грудью сноха деда Джоробека, а потом я
стала давать ему козье молоко. Хватили
мы с ним горя вдосталь, стоит ли об этом
говорить. Одним словом, было ему
написано на роду остаться в живых, и он
выжил. И за это благодарю судьбу. Теперь
ему двенадцать лет. Доктор, что лечил его
маленького, - нынче известный в округе
человек, и сейчас при встрече спрашивает:
- Ну как, бабушка, внучек-то растет?
-
Слава богу, - говорю, - джигит уже!
Он
смотрит на меня и улыбается:
- Вот и
хорошо, расти его человеком.
Знает он нас
с Жанболотом давно. Жанболоту было тогда
года полтора. Конечно, болезненным рос
он. Однажды простыл сильно и занемог не
на шутку. Смотрю, губы посинели, глаз не
открывает и дышит едва-едва. Схватила я
его - и быстрей в больницу. И опять же
ночью да в зимнее время вброд перешла
реку. Доктор оказался молоденьким
парнем, недавно, наверно, учение кончил.
Как увидал меня, что дрожу от холода в
мокрой одежде, перепугался, замахал
руками.
- Да вы с ума сошли, кто вам
разрешил ходить по воде? Где его
родители?
- Я ему и отец и мать, сынок. Не
дай ему помереть. Если помрет, жить не
буду, - сказала я ему.
Всю ночь он возился
с малышом, через каждые два часа уколы
делал. Мне дал сухую одежду, лекарствами
поил, однако утром свалилась я в жару,
кровью захаркала. Лежала я в горячем
тумане, в забытьи. Помню только, что
доктор подходил к изголовью, клал мне
руку на лоб и говорил:
- Не сдавайся,
мамаша, держись. Внучек твой смеется уже,
выздоровел.
- Коли так, и я вытяну, -
прошептала я.
Может, поэтому и выжила я,
что внук остался жив. Летом в этом году
интересный случай был. На каникулах
бегал он по улицам, а потом смотрю -
выволок во двор велосипед Касыма. Тот
самый, двадцать лет висел он в сарае под
крышей. Да, вытащил, стало быть, и давай
ремонтировать. Ну, я ничего не сказала,
мальчишка ведь, думала, повозится,
повозится и бросит. Ремонтировать-то там
было нечего: железо все в ржавчине и
резина полопалась. Прибегали друзья его
и тоже смеялись. Это, говорят, рухлядь,
допотопная машина. А он, упрямый, сопит и
делает свое. Не знаю, получилось бы у
него что-нибудь или нет, если бы не
Бекташ. Он тоже ввязался в это дело. И
тоже с самым серьезным видом, как
мальчишка, хотя он и отец семейства.
Бекташ любит Жанболота, если что - и в
школу сходит к учителям. Женился он,
когда Айша была еще жива. Умерла она года
через три после Алиман. Крепко убивалась
я по подруге своей. Сколько мы с ней
повидали горя! А Бекташ хорошим вышел
человеком. Разумный, работящий. Трое
детей у него, жена - Гульсун - добрая
соседка. А сам он давно уже комбайнером
работает.
Так вот однажды Жанболот
появился с велосипедом, начищенным,
смазанным, и сам весь в масле.
- Бабушка, -
сказал он, - смотри, какой стал отцовский
велосипед!
У меня и руки отнялись:
радостно и горько мне стало от этих слов.
А он загордился.
- Я, - говорит, - и ездить
уже умею. Вот смотри!
На седло сесть -
ноги не достают педалей, так он
прицепился сбоку к велосипеду,
перегнулся весь и поехал, завихлял из
стороны в сторону: вот-вот свалится.
-
Слезь, упадешь! - прикрикнула я. А он еще
пуще. В ворота - и на улицу. Я за ним.
Разогнался по дороге да как полетит с
размаху вместе с велосипедом. Сильно
ушибся. Я добежала, подняла его с земли,
стала ругать:
- Убиться хочешь, что ли?
Ишь, что выдумал! Не смей больше ездить! А
он говорит:
- Я больше не буду падать,
бабушка. Это я попробовать хотел, я ведь
еще не падал с велосипеда.
Я рассмеялась.
Смотрю, Бекташ стоит у калитки. Вроде бы
так просто, стоит и поглядывает. Он
ничего не сказал, и я ничего не сказала.
Но мы без слов поняли друг друга. А тут
вскоре жатва началась. Бекташ как-то
зашел к нам вечером.
- Хочу, - говорит, -
вашего Жанболота в помощники взять на
комбайн.
- Если подходит, бери, -
согласилась я.
Разрешить-то разрешила, а
через два дня пошла проведать. Дитя ведь
еще: может, трудновато будет. Жанболот
мой работал на комбайне соломщиком. Он
увидел меня и закричал, будто с вершины
горы:
- Бабушка! Я здесь!
А Бекташ, стоя у
штурвала, помахал мне рукой, поклонился.
До самого вечера сидела я в тени под
деревом у арыка и смотрела на жатву.
Машины пылили взад-вперед по дороге,
отвозя обмолот на тока. В сумерках
пришли комбайнеры отдохнуть. Жанболот
шагал устало и гордо, подражая Бекташу, и,
так же молча и так же фыркая, стал
умываться по пояс в арыке. А когда увидел
узелок в моих руках, обрадовался:
-
Бабушка, ты яблоки принесла?
- Принесла, -
ответила я.
И тогда он подбежал, обнял
меня и поцеловал. Бекташ прыснул со
смеху.
- Что ж ты важничал? Давно бы так.
Ну, поласкайся, поласкайся, а то некогда
будет.
Ужинать сели мы на траву подле
полевого вагона. Хлеб был горячий,
только что испеченный. Жанболот
разломил лепешки и сказал:
- Бери,
бабушка!
Я благословила хлеб и, откусив
от ломтя, услышала знакомый запах
комбайнерских рук. Хлеб припахивал
керосином, железом, соломой и спелым
зерном. Да-да, в точности как тогда! Я
проглотила хлеб со слезами и подумала:
"Хлеб бессмертия, ты слышишь, сын мой
Касым! И жизнь бессмертна, и труд
бессмертен!" Домой меня комбайнеры не
отпустили. Говорят, вы у нас гостья,
оставайтесь ночевать в поле. Мне
постелили на соломе. Глядела я в ту ночь
в небо, и чудилось мне, что Млечный Путь
усеян свежей золотистой соломой,
рассыпанными зернами и шелухой обмолота.
И в той звездной выси, сквозь Дорогу
Соломщика, как далекая песня, уходит
эшелон, удаляется стук его колес.
Засыпала я под этот затихающий стук и
думала, что сегодня пришел на свет новый
хлебороб. Пусть долго живет он, пусть
будет у него столько зерна, сколько
звезд на небе. А на рассвете я поднялась
и, чтобы не мешать комбайнерам, пошла в
аил. Давно я не видела такой великой зари
над горами. Давно я не слышала такой
песни жаворонка. Он взлетал все выше и
выше в яснеющее небо, повис там серым
комочком и, словно человеческое сердце,
неустанно бился, трепыхался, неумолчно
звенел на всю степь. "Смотри, запел наш
жаворонок!" - говорил когда-то
Суванкул. Чудно, даже жаворонок был у нас
свой. И ты бессмертен, жаворонок мой!
- О поле мое заветное, ты сейчас
отдыхаешь после жатвы. Не слышно здесь
голосов людей, не пылят на дорогах
машины, не видно комбайнов, не пришли еще
стада на стерню. Ты отдало людям свои
плоды и теперь лежишь, как женщина после
родов. Ты будешь отдыхать до взмета зяби.
Сейчас здесь нас двое - ты да я, и больше
никого. Ты знаешь всю мою жизнь. Сегодня
день поминовения, сегодня я поклоняюсь
памяти Суванкула, Касыма, Маселбека,
Джайнака и Алиман. Пока я жива, я их
никогда не забуду. Придет время,
расскажу обо всем Жанболоту. Если
наделен с рождения разумом и сердцем, то
он поймет все. А как же быть с другими, со
всеми людьми, живущими на белом свете? У
меня есть разговор к ним. Как дойти до
сердца каждого человека? Эй, солнце,
сияющее в небе, ты ходишь вокруг земли,
скажи ты людям. Эй, туча дождевая,
пролейся над миром светлым ливнем и
каждой каплей своей скажи! Земля, мать-кормилица,
ты держишь всех нас на своей груди, ты
кормишь людей во всех уголках света.
Скажи ты, родная земля, скажи ты людям!
-
Нет, Толгонай, ты скажи. Ты - Человек. Ты
выше всех, ты мудрее всех! Ты - Человек! Ты
скажи!
- Ты уходишь, Толгонай?
- Да, ухожу. Если
жива буду, приду еще. До свидания, поле.
|
